Его доля будущее зреть, тем самым людям помогая. Князь же должен за собой вести, слабых поддерживать, всего себя людям и Земле-Матушке отдавать! Князем должен быть лучший и в делах, и на войне! Не по отцу-матери судите, а по делам его, по тому, как честь хранит да совесть бережёт. Как суд судит, как покон да уклад родовой чтит!
— Прав Вещий, — махнул рукой Водимир. — Как есть прав!
— И я скажу, что прав Вещий, — подтвердил Родовид. — Не порушь люди в Речном поконы Предков, не засти им глаза злато да порты заморские, так не попали бы в кабалу. Лесные же, покон сохранив, силу Земли Родной не растеряли, потому и помощь получили от Богов Родных, Предков славных да духов, в округе живущих! Ты, Яга-Бабушка, что скажешь?
— То же и скажу, — вышла вперёд Яга. — Пусть каждый подумает, кого князем хочет! А сейчас зима на пороге, а пороги-то в Старом да Речном обгорелые. Дел невпроворот, вот управимся с ними, и видно станет, кто князем будет. Сей же час за дела браться след, чтобы Жизнь налаживать, а не тут попусту уши растопыривать да глаза пялить.
— Права бабка! Как есть права!
Зашумели люди и хотели расходиться, дела делать, но Родовид остановил:
— Есть у нас ещё кое-что. Выйди, Кашим, скажи слово своё.
В круг вошёл старый степняк, за ним стояло ещё человек полтораста.
— Поклон вам, люди добрые! — низко поклонился старик. — Хочу я слово молвить.
Люди вокруг сразу посуровели, разговоры стихли, ответных поклонов не последовало.
— Говори уж, раз вышел, — раздался одинокий голос.
— Зовут меня Кашим. Наши люди, оставшиеся тут, избрали меня старейшиной. Мы пока здесь жили, зла никому не чинили. Нас самих притесняли не меньше вашего. Так же, как и вы, мы в долгах ходили. У нас земли как не было, так и сейчас нет. Скота всего ничего. В степи нам не прожить и бежать нам некуда, а потому просим вас — либо убить нас тут же, чтобы страдания не длить, либо позволить остаться.
Старик замолчал, и опустив голову, ждал приговора. Его люди тоже стояли молча. Среди них мужчин едва ли четверть наберётся, в основном бабы да детишки.
— Что вече решит? — обвёл всех глазами Родовид.
— Кто знает вину на сих людях? — вышел вперёд Бравута. — Может, кто из них тут стоящим, или их родичам, или соседям, или другим из нашего народа зло творил?
— Вон тот тощий ко мне приставал, — вышла вперёд молодая вдова из Речного. — Торбузом его зовут. Так он силой меня взять хотел. Говорил, что коли мужа нет и народ наш подневольно живёт, значит ему можно всё что хочет со мной сделать, а дом и имущество себе забрать. Потому и пришлось мне тогда в Старое бежать, всё добро нажитое оставив.
— Подумаешь, бабу разок обнял против её воли, — нагло хмыкнул степняк.
Народ вокруг зароптал, но старый Кашим махнул своим, и двое парней схватили Торбуза да поставили на колени перед стариком.
— Так вот как ты этот дом получил? А говорил, что выкупил! — разгневанно закричал старик. — Ты уронил свою честь, напав на беззащитную женщину и отняв её имущество. Тебе нет места среди нас! А чтобы люди не подумали, будто я выгораживаю безчестного, мы сами тебя и покараем.
Махнул старик рукой, и один из державших Торбуза мужчин выхватил нож да полоснул того по шее…
— Кто ещё какую вину за нами знает? — снова провозгласил Кашим, обращаясь к собранию.
Ещё двое показали на обидчиков из степняков, и с теми Кашим велел поступить так же, как и с Торбузом. Потом вышла женщина, и указывая на тощего долговязого степняка, спросила:
— Как зовут этого человека?
— Сурлай, — грозно посмотрев на своего сородича, ответил Кашим. — В чём он пред тобой виновен?
— Ни в чём не виновен. Навесил Карилис на нашу семью долга двести пятьдесят три золотых монеты. А где нам их взять? Вот и пришли его люди наше добро забрать да самих в рабство увести. Муж их в дверях задержал да смерть принял, а я с детьми в окно вылезла и задами убежать пыталась. Не смогли бы мы этого сделать, если бы этот человек не укрыл нас в своём доме. Потом он помог нам из города бежать. Поклон тебе, Сурлай!
Нашлись и ещё люди, подтвердившие добро, что степняки делали.
Решило вече с оставшихся слово крепкое взять, что будут они обычаев держаться, чести не ронять, жить с добром и по- соседски, но не среди славян, а ближе к степи на ничейных землях. Пусть, мол, себе там город строят да от степи дозором стоят.
Помощь же необходимая, коли нужно, им завсегда будет оказана.
Так же стояли пред всеми послы логофета Варлония да в вечной дружбе клялись. Говорили, мол, и их проклятый Карилис долгами опутал да под свою дудку плясать заставил. Теперь нет ни Карилиса, ни Деметрия. Сказывали греки, что не могут виры за обиду заплатить, но обещали пропускать всех купцов безпошлинно, что за море, что обратно. На том и порешили.
А как порешили, так за дела принялись. А дел-то — делать не переделать. Вот и мне по делам пора, да и вам, люди добрые, поди, есть чем заняться. На сём и раскланяемся с вами на прощание, как предки наши деяли да как нам деять заповедали.
Жили-были два брата — Худ и Бед. И звали их так потому, что один часто говорил: «Эх, худо», а другой добавлял: «Да, бедно». Собственно, и жили они так же. Развалившаяся лачуга, поваленный забор, в огороде бурьян, поле травой заросло, а в хлеву мыши поселились, за неимением другой живности.
— Эх, худо.
— Да, бедно.
И разговоры у них были кажный раз почти одинаковые:
— Вот, брат, обещали нам хорошую жисть, да так и не дали… худо.
— Не, не дали, а потому и у нас бедно.
— Во-во, обещали новый дом, а не дали… худо.
— А нам на что его делать? И так бедно.
— Говорили — вот, землю нам вспашут, а не вспахали… худо.
— А как нам её без лошади вспахать? Бедно.
Вот так они дружно и жили, один скажет, другой поддакнет.
Однажды проходил мимо них странник, да и попросился к ним переночевать. Пустили его братья. А чего же не пустить хорошего человека? Сели они за стол, перекусили скудным ужином, да и завязали разговор:
— А чего это у вас так бедно? — спросил странник.
— Да
