Четырнадцать лет спустя после своего постыдного бегства из Петрограда , Керенский за ланчем в Лондоне со знаменитым магнатом британской прессы лордом Бивербруком, так ответил на его вопрос, могло ли Временное правительство остановить большевиков, заключив сепаратный мир с Германией: «Конечно, мы и сейчас были бы в Москве». И когда изумленный лорд спросил, почему же они этого не сделали, ответ был поистине потрясающим: «Мы были слишком наивны»[137]. Этот ответ (вместе с другими ему подобными) заставил британского историка Орландо Фигеса прийти к совершенно естественному заключению: «Основательней, чем что бы то ни было, летнее наступление [1917-го] повернуло солдат к большевикам, единственной партии, бескомпромиссно стоявшей за немедленный конец войны. Если бы временное правительство заняло такую же позицию и начало переговоры с немцами, большевики никогда не пришли бы к власти»[138].
Вот вам, кстати, и ответ на вопрос о действительной роли большевиков в убийстве петровской России. Нет, они не выиграли схватку за власть. Национально ориентированная интеллигенция ее проиграла. Большевики действительно были лишь пешками в этой фатальной игре. И пройти в ферзи смогли они лишь благодаря странной политической наивности, по признанию самого Керенского, «ладей» и «слонов», делавших в тогдашней России политику.
Но разве могло быть иначе, если две России, говоря на разных языках, просто друг друга не понимали? В 1910-е точно так же, как в 1830-е. Один эпизод того же лета 1917-го, когда Керенский скомандовал то самое фатальное наступление на юго-западном фронте, расскажет об этом лучше иных томов. Читатель, я полагаю, знает, что армия в то лето Керенского боготворила. Он был без всякого преувеличения национальным лидером России. Британская сестра милосердия с изумлением наблюдала, как солдаты «целовали его, его мундир, его автомобиль, камни, на которые он ступал. Многие вставали на колени, молились, другие плакали»[139].
Они ждали от него слова, что переговоры о мире начались, что сроки назначены и к осени они будут дома. Ясно было, что Керенский для них - тот самый «царь», которого ожидали они столетиями и который наконец-то пришел даровать им мир и землю. Потому-то и испарилось мгновенно все их благоговение, едва услышали они вместо этого стандартную речь о «русском патриотизме» и пламенный призыв воевать до победного конца. Он сам описал в
своих мемуарах сцену, которая за этим последовала (еще раз доказав, что и полвека спустя не увидел пропасти, отделявшей его и его соратников от другой, крестьянской России, которая жила совсем иными представлениями о мире, о себе и о начальстве).
А сцена была такая. Солдаты вытолкнули из своих рядов товарища, самого, видимо, красноречивого, чтобы задал он от их имени вопрос Министру-Председателю. Вопрос оказался на засыпку. «Вот вы говорите, что мы должны германца добить, чтобы крестьяне получили землю. Но что толку мне, крестьянину, от этой земли, если германцы меня завтра или через неделю убьют?» Не было у Керенского ответа на этот совершенно естественный для крестьянина вопрос. И тогда он приказал офицеру отправить этого солдата домой: «Пусть в его деревне узнают, что трусы русской армии не нужны». Ошеломленный офицер, не веря своим ушам, даже не нашелся, что ответить. Солдат от неожиданности потерял сознание109.
Затруднение офицера понятно. Он ровно ничего не смог бы сделать, покинь тем же вечером его часть окопы и отправься по домам (что, кстати, многие воинские части и делали - в самый разгар наступления). Фигес, ссылаясь на этот эпизод, не мог удержаться от замечания: «Керенский видел в солдате, задавшем ему вопрос, исключение, счел его уродом в армейской семье. Он явно не понимал, что миллионы других думают так же»110. Я вижу здесь ярчайшее свидетельство того, до какой степени не слышали, не понимали друг друга две России - даже столько десятилетий спустя после того, как николаевские идеологи впервые отождествили «народность» с патриотизмом.
I Глава девятая
Славянофильская ' фантасмагория
Но лиха беда начало. То, что по казенной своей бездарности не смогла вкоренить в подрастающую новую элиту Официальная Народность, увековечила конкурирующая националистическая
The Kerensky Memoirs: Russia and History's Turning Point. London, 1965. Figes 0. Op. cit. P. 415.
идеология, свободная, «хоровая», по выражению Герцена, Русская идея. Если государственный национализм с жандармской прямотой декларировал, что народность/«патриотизм» снимаете повестки дня вопрос о пропасти между двумя Россиями, то славянофилы, понимая фальшь казенного решения вопроса, перевернули проблему, поставленную декабристами, с ног на голову.
Да, признали они, пропасть существует, но происходит она из того, что образованная Россия, соблазненная Западом и изнасилованная Петром, изменила заветам «народного духа», отреклась от древнего национального предания, по сути, предала свой народ. И потому заполнить эту пропасть можно было отныне лишь одним способом. Образованной России предстояло раскаяться в своей гордыне и в западнической петровской ереси и преклониться перед предполагаемой «народною правдой». Не ей, изменнице, просвещать было «простой народ», а ему, «народу», в его московитской средневековой темноте просветить образованную Россию.
Ибо, как слышали мы уже от Константина Аксакова, «вся мысль страны пребывает в простом народе». И, как объяснил нам вполне серьезно Достоевский, «мы, то есть интеллигентные слои нашего общества, теперь какой-то уж совсем чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький... это мы должны преклониться перед правдою народной и признать ее за правду даже в том ужасном случае, если она вышла бы отчасти из Четьи Минеи». И как поучал нас, вспомним, Бакунин, «народ наш, пожалуй, груб, безграмотен, но зато в нем есть жизнь, есть сила, есть будущность, он есть, а нас,
собственно, нет».
*
Разумеется, вся эта славянофильская фантасмагория была, как мы уже знаем, заимствована у германских тевтонофилов, противопоставивших в начале XIX столетия французскому рационализму и наполеоновским армиям мистическую концепцию «Volk» (по немецки простого народа) как носителя высшей первозданной мудрости, утраченной в иллюзиях века Просвещения. Мы помним, как талантливо адаптировали эту романтическую концепцию славянофилы к совершенно непохожей на немецкую российской реальности. Последствиям этой адаптации суждено было стать роковыми.
Генрих Гейне, на себе ощутивший её силу, предупреждал в 1830-е французов, что они недооценивают власть идей. «Философская концепция, зачатая в глухой тиши профессорских кабинетов, - писал он, - может разрушить цивилизацию». Вспоминая о предупреждении Гейне, сэр Исайя Берлин заметил, что «наши [современные] философы странным образом даже не подозревают об этом опустошительном эффекте идей»111. Историки, боюсь, тоже, добавлю от себя.
Так или иначе, уже полтора десятилетия спустя после интеллектуальной катастрофы, вызванной крушением декабризма и порожденным им идейным вакуумом, когда, как вспоминал Герцен, не только «говорить было опасно», но и «сказать было нечего», когда, другими словами, подрастающая культурная элита, оглушенная и растерянная, оказалась особенно уязвимой к любой фантасмагории, очутилась она под огнем разрушительной славянофильской парадигмы. Ей предложен был совершенно новый взгляд на мир и на свою страну. Согласно этому взгляду, Запад «гнил», а России, сохранившей свою уникальную веру, полагалось его спасать. Согласно ему, самодержавие оказывалось «самой свободной формой правления» (мы слышали, как запоздало повторил это уже в 1998 году Кожинов), а высшим расцветом личности предполагалось ее полное растворение в коллективе (общине). И судьба наших единоплеменников «братьев-славян», как и вообще «идея славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения»112. Словно бы не в Европе все это происходило, а в племенной Африке.
Опустошительный, по словам Исайи Берлина, эффект комплекса идей, который, по сути, увековечил государственно-патриотическую Официальную Народность, был в том, что он окончательно разрушил декабристскую естественность и цельность политического мировосприятия культурной элиты России, заменив ее племенной солидарностью.
Дал он также авторитетную интеллектуальную санкцию и оправдание фантасмагорическим средневековым представлениям о мире, о стране и - самое главное - о «народе». Представлениям,
The New York Times. 1997, Nov. 7.
Цит. по: Соловьев B.C. Сочинения: в г томах, т. 1. С. 327.
которые без такой санкции не приняли бы всерьез ни бюрократы, ни тем более серьёзные мыслители. Кончилось всё тем, и я постараюсь это еще раз сейчас показать, что, пусть по частям, по кусочкам, но проглотила славянофильскую наживку практически вся русская культурная элита. Включая постниколаевских западников, оказавшихся в конечном счете «националистами с оговорками».
