Джек Керуак - Видения Коди

«Он из тех, кто весь день спит у своей бабушки, – орал Коди, перекрикивая ярость, – он научился играть в дровяном сарае, врубаешься в него? вишь, какой он? он Том Уотсон, вот кто это, Том Уотсон выучился дуть и давать постоянно, и сбрасывать напряги, и совершенно расслаблялся, хоть и не зависал в, или за, любого сорта бичовыми оттягами, осознавая, к тому ж, как, например, вон что я говорю, но, нет, постой, Джек и послушай меня, я сейчас выложу тебе всю правду – но послушай ты его, его послушай. Оно, помнишь? Оно! Оно! У него оно есть, вишь? Вот что оно такое – в смысле, или я в смысле объяснить, раньше, вишь, и все оно, и все, Да!» покуда маленький альт вставал вместе с оркестриком, что сидел за ним – три инструмента, пианино, ударные, бас – урабатывали гончую до смерти, тресь-тай-бум, хрясть, барабанщик весь сила и мышцы, огромная мускулистая шея держалась и качалась, нога грохотала в бас, старые интервалы, блумп, би хум, бламп, бум; пианино стучало его распяленными пальцами хоральным затактовым лязгом гона, прекрасные краски исходили из тональности его грохогитарных аккордов; блюз; а бас, как машина, шлепал внутрь сквозь чухпыхтенье времени с большим битом африканского мира, что происходит оттого, что сидишь перед кострами в сверчковой ночи, и делать тебе нечего, только отбивать время у великой стены лиан, подтолкни тэ, так а тик а так а тик, и стони давай, ступай стенай по чуваку, бедствие мира, злые души и невинные горные камни… и внезапные случайные хриплые крики, покуда все и каждый, все барабанщики и лунильщики, и сверчки-крикетеры с до звона натянутыми проводами (у этой штуки есть собственное название в Бельгийском Конго, родине барабана «конга», барабана боя сердечного, сердца мира, Адама и Евы, Эдема в Абиссинии), все осознают, что у них оно есть, ОНО, они во времени и живы вместе, и все в полном порядке, не волнуйся ни о чем, я люблю тебя, уихии —

Великие голенастые жестянутые башенные краны транстерриториальных проводов электроэнергии, стоя в сомкнутом сумраке с подвесочным изнеможеньем очертаний склоненных глав (верхние «Пальчики-Рулончики» изоляции надежно пристегнуты по местам натяженьем и деликтом проводов – и они на самом деле не карамельки «Пальчики-Рулончики», а пагоды Японии, висящие в серой дымке Южного Сан-Франсиско, дабы спасти от потрясенья пустоту, пустой калифорнийский серый белый воздух с рулоном туманных туч, шагающих под бой фабричных молотов «Вифлеемской Стали»). Вдалеке туманные неоны вспомогательных, малоиспользуемых столовок для аэропорта, с жареными моллюсками, мороженым, вафлями; либо так, либо это пустая фабрика, сияющая в ночи рекламой самой себя в нигде промышленных формаций; тут ржавое заросшее сорняками болотце, не настоящее болото, выгарки сточных вод со ржавых литейных банок и ссальных горшков, но грязное, как болото, населенное лягушками и сверчками, что безумно поют при наступленье тьмы, квак.

Рыча по эстакаде 101, грузовики преодолевают сортировки Южного Города, где работал Коди, линии сияющих фар подбираются с дальних канавных болот и направляются к городу; ощущенье дождя и пара повсюду в ароматной дали нефти, ды́мки, пара локомотивов и чистого тихоокеанского рассола с особым калифорнийским белым голым воздухом.

Привет тебе, Великая Крыса под платформами Бойни! – привет бедным белолицым коровам, дремлющим на вечернем скотобоенном откормочном лугу с его зовом дальних поездов и, почти как в Айове, зеленой мягкостью долины, что завтра станут хамбургом, когда колеса промышленности провернут их сквозь себя к реальности и смерти.

И что это за место, куда ребята забрали Милли (Крофорд) горничную, ездившую дождливым днем дорожных кладбищ Лоренса, что я поздней видел в ночи, из машины или поезда, странная тьма, фабрика, или скотобойни, или что там еще, в ночную пору 1920-х?

Великое странствие готово было начаться. Я стоял на углу Фолсом и Четвертой, но ближе к переулку со старым Эдом Лорье, альтистом, и мы были в улете; мы ждали Коди, который только что зашел в бар позвонить, чтобы Эрл Джонсон приехал и повозил нас, совсем как Коди в любой час дня или ночи в Денвере, бывало, звонил Эрлу и другим членам бильярдной банды, устраивая оргии в рекордное время, в коей деятельности он просто машинально столкнулся с Джоанной (золотой старшеклассный фонтанчик с газировкой) его женой номер один, и вот как все это началось, только теперь сам Эрл Джонсон был женат на свеженькой стройной блондиночке, куколке, из Вайоминга, Хелен Джонсон, и жил во Фриско, и приехать мог лишь с большим ущербом для своего семейного блаженства. «Беда с Хелен», произнес Коди углом рта, проскрежетав, как тексасские окейские фермерские ребята, но теперь большие старые фермобычары с клочковатыми бородами и бухлом на полу машины, что только что ускользнули от работ своих поехать помахаться в питейных полях, на болтающихся несвязных шеях подвешены угрюмые головы в черноту бухлового черного старого оклахомского «бьюика», превращавшего в пыль щель и материю посредством заброшенных нескончаемых бурь и засушливых туч, опаляющих урожай, души сочных людей, отвислогубые, бухло сияет на их guêles[67], их рожах, харях, ртах, как поблескивающий звездный свет в дождливой ночи: «В Хьюстон это куда?» – спрашивает меня водитель, только что вынудив меня на обочину дороги в дождеслепе спросить сего совета, уточнить это направление, а Коди и Джоанна спали на заднем сиденье; ровно в последнюю минуту я развернул «хадсон», когда фары в лоб показали, что они не просто не на той стороне дороги, а прямо в лоб; «Куда в Хьюстон?»; неимоверная дождливая тьма забрызгивая весь Тексас окрест, тусклый вид лишь на края грязных вспаханных полей, оврагов, песчаных наносов, кусов, свистящих худых деревьев, запрятанных в сплошьстене вон там рядом, глухомани хватит трагического нынешнего дождя, промочит насквозь; развернул машину, к счастью на уровень песка, вышел, разбудил Коди, Джоанна взялась за руль, мы толкали спинами к бамперу, а волосы лезли в глаза и грязь в зубы; все утро ушло у нас на то, чтобы просохнуть и ехать дальше. Вот так вот, Коди просто проскрежетал: «у нее нос слишком длинный».

Ну, не всё, у Хелен Джонсон, ей-богу в натуре хорошенький носик и лицо, господи благослови ее прекрасную на вид маленькую задницу. Закончив, (теперь обратно к телефонному звонку) довершив его – Коди снова выбежал к нам, его кореш и джазовый связной (все-американские белые парни, почти все они, выросли с каким-нибудь особенным другом или знакомым негром, которым они постоянно хвастаются, это у них повод для самодовольной чести). Но Коди пришел, вылетел из двери, в ночь, мягкую и чокнутую калифорнийскую ночь, слышь меня, но не бегом, скорее, скользом, на пятках и тело у него согнуто вперед, как у Брюзги так, что футболка летит не обычными заднепольными фалдами, с Придурками в погоне прямо следом за ним (только вообразите себе это, только подумайте про Мо, согбенного и скользящего вот так вот); но Мо и никто, и никакой Брюзга, благослови его великое еврейское сердце, за которое я предлагаю 17 000 000 000 долларов предложившему наименьшую цену, никто не обладал бы великой серьезностью и тревожностью, временно́й тревожностью Коди, покуда летел он, как Достоевский лихорадочный щуплый карликовый герой, метнувшийся на свой психологический череп шарахнуть его о стену России и его Друзей, вот идет Коди, ветер ревет назад с носа его, покуда рассекает он по воздуху. «Божевсемогущий, – говорит Эд Лорье – Этот кошак же чокнутый; дружок, чокнутый этот кошак» – и глядя прочь, чтобы хмфныкнуть это в себя, притопнув, перекатившись костьми одним содрогающимся да-и-впрямь всего его тулова так, как Желейный Рулетик, бывало, притопывал и катал в бильярдных залах Южной Алабамы, полдоллара сияет у него в руке, повод для довольного хохотка, однако ж, смысл его подчеркнутых шагов оземь – придать звону, подъему всему значенью, когда он сказал это, и он действительно это сказал, и оно, как бы там ни было – «Да, твой кореш чокнутый охуенец – гля-ка, как он выкатывается из бара, и все чертовы парни внутри оборачиваются и глядят еще разок, чтоб собственным глазам поверить, что оно просвистело мимо лишь секунду назад, Господи меня помилуй, фьюу! у него всего есть это, его нищасный большой палец вон, который он говорит, что сломал об башку своей жены, черт, весь забинтованный и торчит в воздух, как писька у мула. Эй, Коди! – что ты – эй – хья-хья!» (хлопая Коди по спине, а Коди глядит на него с дурацким балдежным недоумением: «Да? Да? В чем дело? Что ты говорил? О? Да – ботинок, нет – да – в смысле – ведьмы – Да!» и глядя вдоль по улице, нет ли там легавого, поддергивая рассеянно ремень на себе, бросая взгляд украдкой в какую-то точку за мною, кхмыкая, подергивая себя за нос, улыбаясь: «Да! Я знаю, я вижу, большой палец! Торчит вверх, как воздушный шарик, да! Я тебя слышу! ии-ии-ии-ии!» неимоверное идиотское хихиканье на улицах человека). Он метнулся в машину в тот же миг, когда она прибыла. Чего, в какой-то момент выходя из того бара, он выглядел маньяком, на самом деле только что оторвался от своих тюремщиков, которые решили сыграть, чтоб выпить в баре, пока отводили его, рьяного и радостного, в обитую войлоком камеру в горах за дорогой. Чего он сделал, выбежал поглядеть, на какой улице, для Джонсона по телефону, чтоб знал, куда ехать, поглядел во все стороны, где указатель, вертясь в шаге своем, под фонарем, забинтованный палец на весу, как белая гусыня в ночь – пока перевязка не Посерела в Солт-Лейк-Сити.