Короче, гегелевское государство мыслилось как гарант личности от произвола власти, а кавелинское было гарантом бесправия этой самой личности. Смысл дела состоял для Кавелина вовсе не в свободе личности, а в могуществе государства, в его способности преодолеть «семейственную» фазу. Не свободное, а сильное государство совмещало в себе для него функции демиурга и цели истории. И поэтому всё, что содействовало его укреплению, автоматически оказывалось прогрессивным, все жертвы, принесенные ему, искупленными, все преступления во имя его оправданными.
«Государственная необходимость» (таинственным и необъяснен- ным образом совпавшая у Кавелина с «началом личности») становилась паролем, разрешающим всетайны, все нравственные сомнения, все противоречия. Последняя истина была найдена. В этой заимствованной у Гегеля идее и состояло, собственно, интеллектуальное наследство Кавелина, завещанное им русской историографии.
И если в его теории оставались еще прорехи и темные пятна, то к услугам основанной им государственной школы оказались такие первоклассные эксперты и блестящие интеллектуалы, как С.М. Соловьев, Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский, Н.П. Павлов-Сильванский, П.Н. Милюков, Г.В. Плеханов. Они придумали объяснения тому, чему не сумел их придумать русский Гегель. Они устранили противоречия, которые ему не удалось устранить. Их концепции были полны изящества и, можно сказать, художественного совершенства. Во всяком случае неспециалистам — да, впрочем, и специалистам — казались они неотразимо убедительными. Судите сами.
«Камень, — скажет Соловьев, — разбил Западную Европу на многие государства... в камне свили себе гнезда западные мужи и оттуда владели мужиками; камень давал им независимость, но скоро и мужики огораживаются камнем и приобретают свободу и самостоятельность; всё прочно, всё определенно, благодаря камню... На великой восточной равнине нет камня... и потому — одно небывалое по своей величине государство. Здесь мужам негде вить себе деревянных гнезд... Города состоят из деревянных изб, первая искра — и вместо них куча пепла... Отсюда с такой легкостью старинный русский человек покидал свой дом... И отсюда стремление правительства ловить, сажать и прикреплять».14
«Достаточно взглянуть на её [России] географическое положение, — согласится Чичерин, — на громадные пространства, по которым рассеяно скудное население, и всякий поймет, что здесь жизнь должна была иметь иной характер, нежели на Западе... Здесь должно было развиться не столько начало права... сколько начало власти, которое одно могло сплотить необъятные пространства и раз-
u С.М. Соловьев. История России, изд. Общественная польза, Спб., б/д., кн. 3, с. 664.
бросанное население в единое государственное тело... То общественное устройство, которое на Западе установилось само собою, деятельностью общества... в России получило свое бытие от государства».15
«Изучая культуру любого западноевропейского государства, — объяснит Милюков, — мы должны были бы от экономического строя перейти сперва к социальной структуре, а затем уже к государственной организации; относительно России удобнее будет принять обратный порядок, [ибо] у нас государство имело огромное влияние на общественную организацию, тогда как на Западе общественная организация обусловила государственный строй».16
«Основным началом русского общественного строя московского времени было полное подчинение личности интересам государства, — услышим мы от Павлова-Сильванского. — Внешние обстоятельства жизни Московской Руси, ее упорная борьба за существование... требовали крайнего напряжения народных сил... Все классы населения были прикреплены к службе или к тяглу».17
«Чтоб отстоять свое существование в борьбе с противниками, далеко опередившими ее в экономическом отношении, — скажет Плеханов, — ей [России] пришлось посвятить на дело самообороны... такую долю своих сил, которая, наверное, была гораздо больше, нежели доля, употреблявшаяся с той же целью населением Восточных деспотий. [Если мы сравним] общественно-политический строй Московского государства со строем западноевропейских стран [и Восточных деспотий], у нас получится следующий итог: государство это отличалось от западных тем, что закрепостило себе не только низший, но и высший, служилый класс, а от восточных, на которые оно очень походило с этой стороны, — тем, что вынуждено было наложить гораздо более тяжелое иго на свое население».18
Б.Н. Чичерин. О народном представительстве. M., 1899, с. 524-525.
П.Н. Милюков. Очерки по истории русской культуры, Спб., 1896, с. 113-114.
Н.П. Павлов-Сильванский. Государевы служилые люди, люди кабальные и закладные, 2-е изд., Спб., 1909, с. 223.
Г.В. Плеханов. Сочинения, M. — Л., 1925, т. 20, с. 87-88.
Конечно, все эти люди жестоко спорили между собою. Одни утверждали, что в России не было феодализма, а другие, что был. Одни говорили, что в основе её неевропейского характера лежат различия между камнем и деревом, а другие, указывали на «деревянность» средневекового Лондона и «каменность» Новгорода. Одни утверждали, что самодержавное государство выковывалось в «борьбе со степью», т.е. с кочевниками, непрерывно нападавшими на Русь. А другие возражали, что «борьба со степью» приходится на XI—XIII века, когда никакого самодержавия не было, и страна, напротив, распалась на удельные княжества, тогда как в середине XVI века, когда самодержавие и впрямь создавалось, никакой «степи» уже и в помине не было. И та же история с «полным подчинением личности государству». Одни объясняли его «упорной борьбой Руси за существование», а другие обращали внимание на то, что возникло это «полное подчинение» лишь во времена Ливонской войны, не имевшей никакого отношения к «борьбе за существование, но развязанной Россией во имя завоевания Прибалтики (а, если верить Ивану Г розному, то и «всей Г ермании»).
Несмотря, однако, на свои споры, все они вышли из школы Кавелина. В том во всяком случае смысле, что все безоговорочно приняли его основополагающий тезис: самодержавное государство — в том виде, в каком оно исторически с середины XVI века сложилось — было единственно возможной формой государственности в данных (географических, демографических, экологических, геополитических или экономических — это уже зависело от пристрастий каждого из них) условиях.
Деревянная страна с редким населением, разбросанным по малоплодородной равнине; бедная страна, продремавшая свою юность в «семейственной» фазе; страна — осажденная крепость, окруженная со всех сторон врагами, — какое же еще в самом деле могло сложиться в такой стране государство, если не военно-крепостническое самодержавие? Оно бывало жестоким, временами страшным, но альтернативы ему не существовало. И постольку, какое уж было, воплощало оно прогресс.
Эти люди делали свою работу, как мог убедиться читатель, не только с исчерпывающей скрупулезностью, но и изобретательно, с блес-
ком. Созданные ими концепции были замечательно стройны и обоснованы всеми мыслимыми аргументами. Единственное, что можно поставить им в упрек — они решали задачу с заранее известным ответом. Ту самую, что была сформулирована для них еще в 1846 году Кавелиным. Доказать в ней требовалось не почему крепостническое самодержавие оказалось формой русской государственности, но почему оно было исторически необходимо. И стало быть, неизбежно.
Русифицируя Гегеля и адаптируя его к условиям николаевской националистической диктатуры, Кавелин нечаянно создал могущественный «Государственный миф» — и с ним генеральную ось второй эпохи Иванианы, продолжавшейся до самого крушения императорской России.
__ Гпава девятая
IP О Г) И Я Г осударственный миф
и реальность
Читатель уже, наверное, догадался, что именно на роковом перекрестке разрушительной «семейственной» и всеспасающей «государственной» фаз русской истории и нашел себе место в концепции Кавелина Иван Грозный, неожиданно превратившись в первостроителя — не только национального государства, но и, как это ни парадоксально, «начала личного достоинства». В ключевую, одним словом, фигуру, с которой, собственно, и начался на русской земле прогресс. Можно ли было устоять после этого передсоблазном приравнять его к Петру? Ломоносов, как мы помним, не устоял. Кавелин тоже. Так явились его читателю «два величайших деятеля русской истории, Иоанн IV и Петр Великий... Разделенные целым веком... они замечательно сходны по направлению деятельности. И тот и другой преследуют одни и те же цели. Какая-то симпатия их связывает. Петр Великий глубоко уважал Ивана IV, называя его своим образцом, и ставил выше себя».19
