среди опустошения, которое учинила новая глобальная и корпоративная тирания, – становится ясно, что твои картины и рисунки говорят о выживании человека, о продолжении жизни, в них пример несокрушимой стойкости, в них среди кратеров и гекатомб сохраняются обломки надежды.
Что же подразумевает такое продолжение жизни? Необходимость адаптации, обучение новым навыкам ориентации в пространстве, веру в то, что затаиться – значит сопротивляться, поиск того, что еще можно считать своим, близким на разоренной земле, и забота о нем.
Работы де Сталя говорят не о взорванных стенах, снесенных крышах, расшатанной каменной кладке, но о том, как человек с душой, воображением и памятью ищет тропу среди руин и смиряется с потерями; о том, как он изобретает новые жесты, приспосабливаясь к жестам разрухи, чтобы пройти сквозь завалы. Эти вновь изобретенные жесты можно проследить в доступных зрению жестах руки с кистью – в мазках краской. В каждой картине есть полоски света: между жестами, указывающими на разрушение, есть выход, просвет. Эти картины – о том, как пробраться к небесному свету. Они великолепны.
Они напоминают мне три строчки поэта Рене Шара – близкого друга де Сталя:
Настоящую ясность
чувствуешь только на нижней ступеньке лестницы,
на ветру, сквозящем из двери.
В период между 1948 и 1952 годом де Сталь начал использовать более правильные геометрические формы, напоминающие кирпичи, прямоугольные и спокойные. Менее мрачными сделались и цвета. Европа восстанавливалась. Творчество этого периода достигло кульминации в знаменитом образе крыш Парижа, над которыми, захватив две трети широкого холста, простирается сиренево-серое, как голубиное крыло, парижское небо. После семи лет усилий попытка пробиться к небу все-таки удалась.
И тогда начали меняться сразу три вещи. Во-первых, работы де Сталя сделались, условно говоря, более фигуративными. Он писал футболистов, пейзажи, побережья, корабли в море, вожделенное женское тело, интерьер своей мастерской. Во-вторых, изменилась палитра. Цвета стали соперничать, выступать за и против друг друга, как инструменты в джазовом квартете. И в-третьих, теперь повсюду, в каждом закоулке, таилось отчаяние.
Небо, которого он наконец достиг, оказалось совсем не таким, как ожидалось.
К 1952 году началась третья (холодная) мировая война. США подумывали о превентивном ядерном ударе по СССР и провели испытания первой водородной бомбы. В Советском Союзе террор, проводимый органами госбезопасности, достиг размаха, уступавшего только репрессиям 1937 года. Разочарование, наступившее спустя десятилетие после победы 1945 года, было очень глубоким. В 1944 году никто и представить бы не мог неба 1952 года.
Де Сталь не был политическим художником. Даже чисто художественные дискуссии того времени – в особенности споры между сторонниками абстрактной и фигуративной живописи – его мало интересовали. Ничто, кроме живописной практики, не имело для него значения.
Каким был де Сталь – художник? Вот он делает шаг назад после того, как нанес один из своих решительных молниеносных мазков; отступает, чтобы оценить точность тона и места наложения краски. Он похож на атлета, он пританцовывает на цыпочках, готовый сделать новый выпад. Однако настроения, характерные для той эпохи – то есть ее отношение к политическим надеждам, ей предшествовавшим, и ее страх перед будущим, – витали в небе и ощущались каждым, кто был способен видеть и чувствовать. А у де Сталя природная чуткость к состоянию мира усиливалась опытом пережитого в детстве.
Он родился в 1914 году в Санкт-Петербурге в семье царского генерала – должно быть, одного из тех, кого многие боялись, поскольку он служил комендантом крепости, где содержали политических заключенных. После революции и во время Гражданской войны матери де Сталя удалось устроить побег всей семьи в Польшу. Там отец вскоре умер от инфаркта; мать пережила его всего на месяц, после того как отправила троих детей еще дальше на запад. До двадцати лет Николя жил в Бельгии, не имея крыши над головой, без документов. Кажется, он никогда не рассказывал о том, что повидал и перечувствовал в детские годы сиротства и изгнания, но принимал их как неотъемлемую часть своей судьбы.
* * *
После 1952 года художник пытался вновь обрести надежду, исчезнувшую с неба. Он не мог заставить себя снова на ощупь пробираться во тьме. И он начал использовать чистейшие цвета – несокрушимые как броня, почти что пуленепробиваемые, ополчившиеся против всяческой серости. Эти цвета он находил в форме футболистов сборной Франции, игравших вечером под дуговыми лампами стадиона «Парк де пренс». (Он запечатлел матч 26 марта 1952 года против Швеции. Франция проиграла со счетом 1:0.)
Эти футбольные картины содержат очень точные, словно до секунды рассчитанные, рефлексы, как будто художник сам владел мячом или забивал голы. Однако сами картины скорее напоминают поляроидные снимки (которые тогда еще не были изобретены), поскольку не обещают будущего: их просто отколупнули от мгновения, уже навсегда ушедшего. Матч закончится, и стадион погрузится в кромешную тьму.
Вскоре де Сталь оставил яркие краски и вернулся к пейзажам, к берегам серого Северного моря и небу над ними. С галлюцинаторной точностью он запечатлевал удаленность объектов друг от друга – маяк, корабль, дорогу к обрыву. Но отчего-то кажется, что на его картинах изображен момент перед тем, как море начнет меняться, и что перемены грозят катастрофой. Это впечатление я могу описать только как боль – резкую боль в каждом мазке. Цвета небесные, мазки размеренные, но скорость их наложения выдает их тайну: все это писалось, возможно, в последний раз.
Ничто на свете не сравнится в жестокости с нежностью.
Владевшее художником чувство боли привело к метаморфозе, до какой не додумался и сам Овидий: морские туманы и белые облака превратились в повязки и бинты на ранах! Теперь ты писал картины одну за другой, и на всех раненое небо.
При этом он не давал себе поблажек, по-прежнему храня бесконечное уважение к гравюрам Геркулеса Сегерса с видами руин, где видна трепетная забота художника о каждом смещенном со своего места камне.
Тонкие линии, отпечатавшиеся на сетчатке прежде, чем на закрытые глаза положили монеты.
Не многие замечали, что тебя терзает боль. Ты был на вершине успеха. Почти уничтоженный усилиями арт-дилеров и коллекционеров: в 1954 году от тебя потребовали 280 новых картин. Поиск альтернативы был безнадежен, и ты об этом уже знал.
И наконец, последние картины – из Сицилии и в особенности из Агридженто. Струны красок натянуты так туго, что кажется, сейчас лопнут. Пространство между объектами передано с точностью до метра. Но сами объекты исчезли. Здесь нет материи, только пыль. Нет больше разницы между небом и землей. Небо
