— Ну, как ты? — спросил он.
Я видела: он стоит неподвижно, и мне он показался еще более грустным, чем прежде.
— Жду тебя,— ответила я.
Наступает последний день...
Мне почудилось: его голос доносится из глубины времен. Рана на плече все еще кровоточила. Мне стало стыдно, я опустила глаза, раскрыла сумочку, вынула платок и принялась вытирать кровь на его груди. Затем убрала платок вновь в сумочку. Он стоял неподвижно и глядел на меня.
— Пойдем в сторону Такубы... там — бой... там нас тоже предали.
Он взял меня за руку, и мы пошли, а люди вокруг кричали и стонали. Много мертвых тел плавало в каналах. Женщины сидели на траве и смотрели, как они плывут. Отовсюду подымалось зловоние; громко крича, бегали осиротевшие дети. Хоть я и не хотела смотреть, я все видела. Муж усадил меня под каким-то сломанным деревом. Он преклонил колено и настороженно замер, внимательно осматриваясь вокруг. Потом взглянул на меня.
— Я знаю, что ты — изменница, и знаю, что ты со мной по своей доброй воле. Добро растет рядом со злом.
Из-за детских криков я едва расслышала его. Эти крики доносились издалека, но звучали столь пронзительно, что разбивали свет дня. Чудилось: это — последние детские рыдания.
— Это младенцы,— сказал он мне.
— Мужчин больше не будет,— повторила я, ибо ничто другое не шло мне на ум.
Он руками закрыл мои уши и снова крепко прижал меня к своей груди.
— Изменницей узнал я тебя, изменницей и полюбил.
— Ты не родился для счастья,— сказала я.
Я обняла его. Чтобы не заплакать, мой муж закрыл глаза. Мы легли на поломанные ветки кешью [214]. До нас доносились крики воинов, детский плач, свист камней.
— Время подходит к концу...— прошептал мой муж.
Убегали из города женщины, не желавшие умирать вместе с этим днем. Мужчины падали как подкошенные, ряд за рядом, словно их сбивали ударом руки. Умирая, некоторые кричали так громко, что крик их еще долго звучал и после их смерти.
Еще совсем немного — и мы стали бы навеки неразделимы; но тут мой муж поднялся, собрал побольше веток вокруг и сделал для меня шалашик.
— Жди меня здесь.
Он взглянул на меня и ушел на битву — все еще надеялся избежать поражения. А я скорчилась в углу укрытия. Я не хотела смотреть на бегущих людей — ведь я и сама хотела убежать — и не могла смотреть на мертвецов, плавающих в каналах. Я принялась считать плоды на упавших ветках: они уже высохли, и, когда я трогала их, с плодов слезала красная кожура. Не знаю почему, но в этом я усмотрела зловещий знак, и тогда я стала глядеть в темнеющее небо. Сначала оно было бурым, затем приобрело цвет утопленников — тех, в каналах. Я успокоилась только тогда, когда вспомнила цвета других виденных мною закатов. Но вечер продолжал лиловеть, вспухать, словно вот-вот лопнет, и я поняла, что время уже кончилось. Если мой двоюродный брат не вернется, что же будет со мной? Я не подумала о его судьбе; в страхе я бежала куда глаза глядят. «Он придет и будет меня искать...» Но у меня не было времени додумать свою мысль: я вдруг оказалась посреди вечернего Мехико. «Маргарита уже наверняка съела мороженое, а Пабло, наверное, здорово сердит...» Я поехала на такси по окружной. И ты знаешь, Начита, ведь улицы — это и были те каналы, заваленные трупами... Вот почему я приехала такая грустная... Начита, не говори сеньору, что я провела весь день со своим мужем.
Начита опустила руки на подол сиреневой юбки.
— Сеньор Пабло уже десять дней как уехал в Акапулько. Он весь высох за те недели, что вас искал— и повсюду,— с удовольствием объяснила Начита.
Лаура посмотрела на нее, ничуть не удивившись, и облегченно вздохнула.
— Там, наверху, только сеньора Маргарита,— подняв глаза к потолку, добавила Нача.
Лаура обхватила колени руками и посмотрела через оконное стекло на розы, исчезающие в ночной тьме, и на соседские окна, гаснущие одно за другим.
Начита насыпала на тыльную сторону ладони соль и с наслаждением принялась ее есть.
— Житья нет от койотов! Воет все время койотово племя,— с наполненным солью ртом сказала она в рифму.
Несколько секунд Лаура прислушивалась.
— Мерзкие твари, видела бы ты их сегодня днем! — сказала она.
— Как бы они не помешали нынче прийти господину,— сказала Нача со страхом.
— Он их никогда не боялся, так почему же испугается теперь? — небрежно обронила Лаура.
Нача подошла поближе к своей хозяйке, чтобы расстояние не разрушило внезапно возникшей между ними близости...
— Они подлые, почище тласкальтеков,— прошептала она. Насыпала еще щепотку соли и, не торопясь, кончиком языка слизнула ее. Слушая в ночи вой койотов, Лаура вдруг забеспокоилась... Его увидела Нача, и это она распахнула окно.
— Сеньора! Он уже пришел...
Потом, когда Лаура — навсегда — ушла с ним, Нача вытерла кровь с подоконника и вспугнула койотов, которые вернулись в свое столетие,— и в это мгновение время окончилось. Нача огляделась, все ли в порядке; вымыла кофейную чашку, выкинула окурки со следами губной помады, поставила на место кофейник и погасила свет, словно сеньора и вовсе не приходила сюда.
— Я говорю: сеньора Лаурита — не из нашего времени, и не для нашего сеньора она,— заявила Нача утром, подавая завтрак сеньоре Маргарите.
— Больше я и минуты не останусь у этих Альдама. Пойду поищу себе другое местечко,— сказала она Хосефине.
И Нача ушла, даже не взяв заработанных денег, к великому изумлению горничной.
Сначала пуля, словно мышиное рыльце, дрогнула в револьверном дуле.
Потом выскользнула, пронзая толщу воздуха.
Увидев, как она летит к нему, человек подумал о грудях Аны и о том, что сердце его сына, наверное, похоже на большой пушистый персик.
Человек стоял на просторе под голубым небом. Ящерицы, покусывая шейки друг друга, весело бегали по ветвям одинокого дерева.
Порыв холодного ветра принес новые мысли о доме, и он вспомнил Деда Мороза, игрушки, когда-то жившую у него собаку.
Человек недвижно застыл на месте, словно статуя Танкреда [215].
Сегодня он встал в пять утра. Привел в порядок все свои вещи; как старательный школьник, сложил книги, бумаги, карандаши и перья. В доме еще спали. Он сварил себе кофе, надел помятые брюки и рубашку и вышел на улицу.
Человек брел наугад, сам толком не зная куда, отдавшись на волю улочек и тропинок, пока не очутился на этом поле.
Да, на том же поле, что и вчера вечером. Вчера он тоже молча стоял там совсем один, убивая в себе последние надежды. Он хорошо знал, в чем его беда: бесконечная усталость, когда на все хочется махнуть рукой. Но тогда он сумел побороть ее.
Уже затемно он возвратился домой и бросился на кровать, чтобы погрузиться в свой мир фантазий и вымысла.
В голове, казалось, прокручивали киноленту. Воспоминания о пережитом, видения будущего, настоящее, в котором у него не было ничего и которое он пытался подменить смутными, туманными картинами.
Почему?
Одни сказали бы, что это — следствие воспитания в духе идеализма.
Другие — потому что он долгое время был одинок.
А она, наставив палец, бросила бы в лицо обвинение:
— Ты такой, потому что тебе так нравится...
Пуля издала свист.
Так свистят змеи в кинофильмах (сам-то он, впрочем, наяву змей никогда не видел). Она засвистела, словно птица, и раздвинула воздух, стремясь настигнуть его. Она была маленькая, как колибри.
— И это прожив столько лет...— запели бы знакомые.— Спустя столько лет...
А новым здесь, пожалуй, было лишь то, что он решил проделать это именно сейчас, при ярком свете солнца, хорошенько выспавшись, когда тело отдохнуло. Ана никогда не смогла бы понять этого.
Их сыну исполнилось девять лет. Он хотел смастерить сыну ракету для полетов на Луну, но у него не было умения. Всех его дарований хватало лишь на то, чтобы писать невнятные, тоскливые вещи, полные размышлений о жизни и смерти.
И не то чтобы ему время от времени не хотелось изменить свою жизнь, но ведь изменить ее так трудно! Пришлось бы все начинать заново. Это ему-то, который знает, что за чертами лица скрывается отвратительный оскаленный череп.
Дома сейчас, наверно, думают, что он, погруженный в повседневную текучку, растрачивает время за канцелярским столом в конторе, покусывая карандаш и отыскивая на стенах фантастические пейзажи Африки. Или старается разгадать, почему у носорога только один рог, а не три. Ну и глупец! Нет, это слова не Аны. Ана такого никогда не сказала бы.
Пуля уже не свистела, она жужжала. Она пролетела мимо пыльного облачка и чуть-чуть не задела муху. Испуганная муха резко свернула в сторону, но вот их уже несколько вьются вокруг пули, а целый рой мельтешит у него перед лицом, стараясь заглянуть в глаза.
