— Хорош-ш-ш! — прошелестели восхищенные утопленницы.
— Точно — демонюка, — тихо вздохнула Мири.
А Озерная Дева немигающим взглядом, не шевелясь, смотрела на любимого. Такого страха она не испытывала никогда в жизни — панического, вымораживающего до глубины души, мешавшего думать, действовать. Сейчас она могла, широко распахнув глаза, только наблюдать.
Генерал вокруг себя уложил немало противников, его зычный голос несся над целой армией. Солдаты, словно зараженные мощью и жаждой победы своего командира, прорывались в город, сметая защитников Мадины с пути. Продолжавшийся ливень усилил хаос, сапоги по колено утопали и вязли в грязи, брызги воды и крови разлетались вокруг, пачкая одежду, красивые офицерские камзолы, лица, искаженные ненавистью, страхом и жаждой убийства. Хрипели лошади, и колеса телег частенько катились по телам убитых, тонувших в жиже. Итог схватки был предрешен: Мадина падет совсем скоро, если только…
Генерал замер на мгновение, черным горящим взглядом осматривая поле боя. Враги суетливо отступали, а спустя миг, он вздрогнул, подаваясь вперед. С недоумением обернулся к своим же, в ту сторону, откуда прилетела стрела с черным оперением, и — встретил грудью следующую, уже с презрением, исказившем резкие черты его лица.
Тина услышала душераздирающий вопль и, упав в воду, захлебываясь, поняла, что сама кричала от боли. А вслед за невыносимой болью, раздиравшей грудь, наступила темнота.
Глава 12
Прохладные мокрые руки касались лица Тинантины, несколько капель побежали по щекам, попали в уши — противно. В голове шум и вязкий туман, мешающий соображать. И веки такие тяжелые, что, кажется, невозможно их открыть. Тело сковывает холод и к коже на спине неприятно липнет сырая одежда: так все непривычно, неправильно.
— Кажись, оклемалась, горемычная наша. Вон, ресничками трепещет…
Наконец Тине удалось глубоко вздохнуть и сразу стало легче дышать и яснее думать. Распахнув глаза, она уставилась в небо — низкое, давившее, словно напоминавшее о чем-то плохом, случившемся недавно. И закат, что окрасил пушистые кучевые облака в багровый цвет, напоминал огонь, который льется с небес, а темные стремительные росчерки летающих птиц, словно… черные стрелы, несущие боль, горе и смерть…
Бедняжка с трудом села, голова кружилась, во рту горечь, а щеки уже не от воды были мокрыми, а от соленых слез. Вокруг нее застыли в скорбных позах навьи, к ногам жались лешаки, а дядька Никифор корявыми древесными ручками жалостливо поглаживал ее по ступням, чуть корябая кожу от усердия. Шлепая по траве хвостами, по-птичьи склонив головы, на Тину печально смотрели русалки.
— Что случилось? — сипло каркнула лесная хозяйка, пытаясь вспомнить, как это ее угораздило в воду-то упасть.
— Это называется обморок, девочка моя… Бац — и ты в воде, мы даже понять ничего не успели. Хорошо, хвостатые выловили тебя сразу, а мы… мы ж бесплотные… — виновато, с мягкой улыбкой, произнесла неожиданно притихшая Мири.
Тина потерла виски ледяными пальцами и замерла: память безжалостная вернула ей все последние трагические события.
— Как долго я тут… лежу? — хрипло выдохнула она, пытаясь встать.
— Давненько, — отвела взгляд Мири, не в силах видеть страдание в голубых глазах подруги. — Никифор своей магией тебя от холода и ветра защитил. Ночь уже почти.
Тина встала, чуть покачиваясь. Машинально отряхнула одежду: сарафан спереди высохший и мятый, а сзади еще сырой и грязный — видимо, ее волокли по берегу, вытаскивая из воды. Мокрые спутавшиеся как пакля волосы тоже свисали до пояса. Она вытерла слезы, застилавшие глаза, затем нетвердой походкой направилась отчего-то к лесу.
— Тиночка, куда же ты? — всхлипнула Мири.
Другие навьи жалобно завыли, заголосили.
— За ним! — коротко, тихо ответила Хозяйка.
— Но как же? Ты же не сможешь далеко от дома уйти? Ты же…
— К дому привязана половина моей души, вторая — принадлежит моему любимому. Значит, я пойду к Назару, где бы он ни был.
— Хозяюшка, но ты ведь выйти из леса только в человеческом обличье сможешь, а там опасно, — запричитал Никифор. — Лес тебя защитит, а дальше? Там солдатня, там…
— Мне все равно, — мотнула головой Тина. — Теперь все равно…
Она уже подошла к деревьям, но тут кусты раздвинулись, явив позднего гостя. Вся нечисть изумленно ахнула: едва передвигая ноги, из последних сил, к озеру брел человек. Шагнув к Тине, он на мгновение замер, вглядываясь в ее лицо, затем, словно из него вынули стержень, — безвольной тряпичной куклой рухнул ей под ноги, гремя доспехами. Спина и грудь воина были буквально утыканы древками стрел, а кое-где на спине те торчали и с черным оперением.
— Назарушка… — глотая слезы, Тина опустилась перед раненым на колени. Трясущимися руками дотронулась до его плеча.
Затуманенный черный взгляд обжег ее болью, выворачивая душу наизнанку.
— Обещал, что помирать буду, но приползу к тебе, — просипел генерал, неуклюже скрючиваясь, из-за тяжелого боевого облачения и заваливаясь набок.
— А стрелы ведьмак какой-то сотворил, заговоренные они, — проворчал Никифор, пальчиком проведя по черному оперению. — Вишь как, супротив стали делали… видно, уж больно мешал твой ненаглядный кому-то.
— Вот лиходеи, чернокнижника нашли… — зашептались, заохали навьи.
Не слушая никого, Тина склонилась к лицу любимого и, обхватив его ладошками, всматривалась в мутнеющие от боли и подступающей смерти глаза.
— Я приходить к тебе больше не смогу, ладушка моя, — тихо выдохнул Назар. Кровь окрасила его посиневшие губы, стекая из уголка рта наземь. — Недолгим мое счастье было. Прошу: прости меня, Тиночка, и отпусти…
Смертельно раненый воин закрыл глаза, а женщина, на руках у которой он уходил навсегда, в панике и отчаянии заорала:
— Что делать, скажите мне — что делать?
— Стрелы вытащим и — все, помрет он еще быстрее, — горько вздохнула одна из навий, в прошлом знахарка.
— Назар, Назар… — лихорадочно шептала Тина, одной рукой поглаживая по колючей щеке, а второй — зарываясь в черные жесткие волосы любимого.
— Согрей меня… теплыми устами, здесь так холодно… темно в этой пустоте… Тина…
Лесная хозяйка, как обычная баба, глотая слезы, шептала:
— Назар… Назарушка… любимый… — и заходилась от рыданий и тряслась от озноба.
Никто из окружающих не обращал внимания на небо, которое от переполнявших дочь бога чувств заволокло тучами, то тут, то там вспыхивали молнии, выл ветер, вызванный ее страданиями, который с каждым мгновением усиливался, грозя развеять сочувствующих призраков.
— Я пришел к тебе… навсегда твой, — сквозь розовые пузыри на губах выдохнул, наверное, в последний раз некогда непобедимый воин, закрывая глаза.
А Тина закричала на весь лес его имя, тряся за широкие плечи, царапая пальцы о металлические пластины и пытаясь дозваться. Душу лесной хозяйки раздирала непосильная боль. Ее магия бесконтрольным потоком устремилась в небо золотистым солнечным лучом.
— Что у вас тут происходит? — громыхнуло на всю озерную долину.
Лешаки, вздрогнув, отшатнулись прочь, навьи на мгновение исчезли, а русалки, скользнув в воду, подобострастно склонились, проявляя огромное почтение и уважение Великому Нептуну — богу океана, морей и рек.
Тина, увидев отца, на коленях метнулась к нему и, обхватив ноги, взмолилась:
— Папа, папочка, спаси его… я люблю его, — затем, сбиваясь, все говорила и говорила: — Он мой, а я его… он самый лучший, умный и красивый… Сильный, как и ты…. а его предали… в спину свои же стрелами заговоренными… он ползком ко мне с поля битвы… потому что обещал… половинка моя… не хочу жить без него… а он… полз ко мне…
Несчастная безутешно рыдала, оседая на землю, цепляясь за золотые божественные одежды отца. Он мягко, с любовью, поглаживал по светлой макушке свою самую младшенькую, триста двадцать третью дочь, покачивая головой, слушая сбивчивые отчаянные причитания.
Нечисть лесная со страхом и восхищением взирала на божество. Сияющий лик коего был прекрасен: небесно-голубые очи, обращенные на дочь, окладистая аккуратная густая борода, мужественная стать, цветущий вид — вот ведь, живет тысячелетиями, а хорош!
Божественный родитель, выяснив причину страданий любимого чада, снисходительно покачал головой, поднял горемычную и, поставив на ноги, великодушно произнес:
— Его сердце еще бьется, так что наших законов я не нарушу. Помогу чем смогу. — Но следом добавил уже сердито: — Дочь, могла бы и раньше папку-то позвать, а то, вон, до чего себя довела, о смерти заговорила. Ладно бы о чужой, но о своей…
Поморщившись, бог выдрал волосок из своей золотой густой шевелюры, шагнул к умирающему и, раскрыв ладонь, дунул на нее. Волос сперва взлетел, а потом томительно медленно начал падать вниз. Достигнув скрюченного в предсмертной судороге тела, вспыхнул, вонзаясь стальной нитью в грудь.
