не принадлежащего, слабые мольбы нутра о пощаде. Не доверяю я тебе. Однако раз уж я
решился на последний бой, доведу его до конца. Ты сейчас, как машина, как ракета, которую
проверяют перед запуском: все ли на месте, хватает ли топлива, все ли механизмы
синхронизированы? И вот, удостоверившись в исправной – хотелось бы верить – работе
твоего сознания, я наконец могу перейти к основным действиям.
Не знаю, был ли это знак, но буквально вчера я повстречал свою бывшую однокурсницу,
мы разговорились, и она сообщила, что слухи о моем недостойном поведении превратились
в главную тему дискуссий ряда местных институтов, – все ожидают решения верхов и никак
не отважатся занять в этом споре четкие позиции. Проблема в том, что любой вопрос
подобного характера не может быть решен без подключения всей бюрократической системы
Дома, а это гигантская, невообразимая махина, и пока запрос о корректности моего
поведения пройдет все уровни, пока все уровни подтвердят корректность подобного запроса,
пока соберут все нужные подписи и наставят все необходимые печати – я не только
проверну задуманное, но и успею бесследно смыться. Да и такой поворот событий не
исключен – возможно, придется оказаться вне закона, вне системы, крайне нежелательный,
надо заметить, исход, но вычеркивать его – из чувства самосохранения – не стоит. Моего
сохранения, а не твоего, сечешь? Не все же мне с тобой нянчиться.
28
Моя однокурсница как будто специально рассказала, что ее подопечный – не кто-нибудь,
а знаменитый ученый и гуманист, лауреат Нобелевской премии, и недавно ей даже удалось
выйти с ним на прямую связь, теперь обоих ждет повышение. А затем она хитро добавила:
- Бросай-ка ты это дело, только зря силы тратишь, и о репутации стоило бы подумать.
Она посоветовала вытребовать, пока есть еще время, перевода на другую должность –
это обязательно смягчит начальство – факультет примет меня обратно с распростертыми
руками, я напишу на основе твоего случая диссертацию, проведу спецсеминар, и вот я снова
чист как стеклышко, безупречен и даже знаменит. Душистая перспектива.
- А как же быть с… этим? – неуверенно спрашиваю я.
- В утиль, разумеется, - не долго думая, отвечает моя знакомая.
Мне не понравился ее ответ, и не потому, что он не верен или циничен, просто сама она
общается с учеными-гуманистами и не может быть объективна – ведь ни разу не проходила
практику в лечебнице и с убогими не сталкивалась. Я не знаю, агент ли она начальства или
шпион с Уровня А1, но говорить о подобных вещах в категоричном тоне моя однокурсница
точно не имеет права. Должной квалификацией не обладает. Вот я ей и сказал:
- А все-таки попробую, - на чем разошлись.
Скорее всего, меня проверяли, и теперь отступных путей нет, я сам обрубил все мосты,
доверившись первому импульсу, – твердо решил держаться тебя. Может быть, за такое
своеволие понесу высшую меру наказания и сам попаду в утиль – не знаю. Но стоит лишь
мне посмотреть на тебя, как возвращается злоба, формируемая смесью из спор человеческих
состояний. Ты сидишь на табуретке с острыми углами, переводишь взгляд с рванувшего
телевизора на гноящиеся руки, ты зеваешь и чешешь макушку. Денег нет, развлечения
закончились, хочется есть и, наверное, спать – ты придумываешь, чем бы заняться, ты снова
зеваешь. И я понимаю, что это именно та ситуация, из которой есть только два выхода: я
могу окончательно порвать с тобой, поставить на тебе жирный крест – но могу и залепить
тебе такую мощную оплеуху, что ты в раз опомнишься и уж точно что-нибудь предпримешь.
Я решаю мучить тебя дальше. В основе твое трухлявое сознание все еще функционирует
правильно, надо лишь поместить тебя в такие условия, когда ты волей-неволей сделаешь
окончательный выбор на этом тоскливом перепутье, не имея возможности ни отвести глаза,
ни поддаться самообману. Я буду вновь причинять тебе боль, ведь это самый веский
аргумент, что мне дано привести, и боль – единственный способ общаться с тобой.
Острые углы табуретки впиваются в задницу. Ты бесцельно смотришь в окно, ты
грезишь о чем-то бесформенном. Холодный, темный вечер, чуть припушенный
свежевыпавшим снегом, и совершенно ничего не предвещает беды. Но я-то знаю, что тебе
давно пора выбираться в город.
Ты слышишь недобрый стук каблуков за входной дверью.
* * *
Стоя возле зеркала, Лидия бесстрастно урезонивала свою грудь черным, кружевным
бюстгальтером. Ее почти бесконечные ноги уже сдались – их безупречно обтягивали чулки,
вздернутые к подвздошным костям лямками пояса. Сегодня Лидия предпочла черное нижнее
белье, и чулки были лишь на полтона светлее, чем все остальное. Волосы на голове
элегантно и вот уже двадцать минут как уложены – абсолютно все подчиняется холодной
логике и безупречному вкусу хозяйки. Своему отражению, кстати, Лидия не уделила в тот
вечер ни секунды внимания – она нисколько в себе не сомневалась. Женщина извлекла из
гардеробного шкафа элегантное темно-серое платье (хитрые застежки где-то на боку,
глубокое асимметричное декольте, рукава «три четверти») и быстро в него завернулась.
Никаких украшений, а из косметики – только пара штрихов коричневой туши для ресниц.
Как-никак Лидия собиралась на «работу» и не привыкла баловать своих клиентов богатством
аксессуаров и красок – все рано никто из них не способен оценить ее мастерства.
29
Недавно (единственный человек, посвященный в эту тайну, уже погиб) Лидии стукнуло
тридцать девять лет, и жизнь вошла в привычную колею. Всю свою молодость она
проработала манекенщицей в Доме моды Славы Зайцева, в двадцать шесть спешно
выскочила за богатого грубияна-бандита и осела вместе с ним между Москвой и Питером – в
тихом городке Вышнем. Бандиту надо было на время скрыться от правосудия, и Лидия на
мужнины деньги приватизировала в Вышнем пятиэтажную «хрущевку». Это здание в самом
центре города смекалистая девушка превратила в доходный дом, себе же и супругу выделила
просторное чердачное помещение и очень скоро переоборудовала его в уютную мансарду. И
все же самые смелые ожидания девушки не оправдались – Вышнему только предстояло стать
популярным и заметным российским городком, а до тех пор она вынуждена была сдавать
квартиры по дешевке «всяким проходимцам». Что ее невероятно раздражало.
Своего мужа Лидия подставила, когда в городке развернулась нешуточная борьба за
недвижимость. Местные воротилы предложили женщине указать слабое место в броне
супруга, и та охотно согласилась, разом избавившись от нелюбимого мужчины и получив
гарантии, что никто не тронет ее и не попытается отнять дом. Через год Лидия выписала из
Новосибирска в качестве телохранителей (и исполнителей некоторых ее капризов) своего
дядю и трех братьев. При этом в дела города женщина никогда не лезла. Она часто
устремлялась на развлечения в обе столицы и за границу, чаще всего в США, где жил ее
давний любовник и нынешний «спонсор», а в Вышнем появлялась лишь для того, чтобы
собрать дань с жителей дома. Лидия получала от этого удовольствие.
Постояльцы, сбежать, бесследно исчезнуть которым не позволяли новосибирские
родственники хозяйки, обоснованно нарекли эту банду «Черной вдовой и ее крепышами».
Раз в месяц Лидия без предупреждения, хотя тревожные слухи исправно предваряли ее
появление, совершала жестокосердный рейд по восемнадцати квартирам своих владений и
вполне удовлетворенная покидала город. Иногда на то, чтобы собрать деньги со всех
квартирантов, уходила пара недель, ведь не каждый из них успевал скопить нужную сумму к
сроку. Прелесть сбора дани заключалась в возможности поиздеваться над постояльцами. По
большей части это были семьи из трех-четырех человек, осевшие в Вышнем перед
решительным броском в одну из столиц. Сдавая им квартиры, Лидия намеренно рисовалась
бескорыстной и милой покровительницей, – так легче было заманить в сети ни о чем не
подозревавших клиентов.
Нельзя сказать, что Лидия была глупа, но и умной женщиной она не являлась. «Черная
вдова» обладала достаточным житейским опытом, чтобы прослыть смышленой и с точность
определять слабости окружающих, но за ее практическим умом ровным счетом ничего не
скрывалось. Лидия умела одеваться, умела себя подать и даже могла поддержать светскую
