От боли Птаха стала злой, замкнутой, пропадала вместе с прочими охотниками на промысле седмицы напролёт. Но нехорошая это была злость, не добавлявшая ни точности броску, ни остроты чутью. Неудача постигала Птаху за неудачей.
– Что-то ты сама не своя, – замечали опытные охотники. – Гложет тебя будто что-то... Ежели этак продолжится, то проку от тебя мало будет. Приведи-ка сперва мысли и дух в порядок, а там уж и делом можно заниматься.
Легко сказать – привести в порядок дух! Как, к какому порядку можно было его призвать, если он день и ночь неустанно летал в их со Свеей прошлое, в котором, как Птахе казалось, всё было хорошо... Хорошо, да не очень-то. Ведь не любила Свея её. Выходит, притворялась?.. И снова до скрежета Птаха стискивала зубы, а сердце горело в груди злым угольком, и оттого дыхание вырывалось натужно, отрывисто и громко – любой зверь за версту услышит и убежит от такой охотницы.
Миновала весна, а там и лето подошло. Пусто было в разбитом сердце Птахи, рана вроде схватилась, но заживать до конца не хотела. Нет-нет да и набухал рубец горячей болью, и солоно становилось в горле, вот только глаза оставались сухими, бессонными, ожесточёнными. На охоте Птаха стала собранной, загоняя чувства в дальний уголок души, а когда возвращалась в свой холостяцкий шатёр, подкатывал к её сердцу немой крик. Расслышать его мог только мудрый лес, но лишь сочувственно качал макушками старых елей – и на том спасибо. Не было рядом ни друга близкого, ни души родственной – одна Птаха осталась. Матери семейств поучали:
– Мужа тебе надобно да детушек. Где такое видано, чтоб девица бирюком жила?
Тошно Птахе становилось от таких наставлений. Детишек она, может, и хотела бы воспитывать, но только не с мужем.
Бродила однажды Птаха по лесу, передумывала свои невесёлые думы уже в который раз. Ночь звенела колдовством, под каждой травинкой прятался лесной дух-светлячок: шаг ступишь – и огоньки в стороны разлетаются. Гулять бы в такую ночь за руку с возлюбленной, но у Птахи было только её одиночество и шрам на сердце.
Заметив странное пятнышко света, Птаха озадаченно остановилась. Это был венок, сплетённый из крупных цветков белокрыльника и жёлтого болотного ириса; лесные духи облепили его со всех сторон, путешествуя на нём по воде.
– Ишь ты, – усмехнулась себе под нос Птаха. – Устроились и плывут, как в лодочке...
Но если есть венок, то должны где-то быть и руки, которые его сплели. Выловив его из воды, Птаха принюхалась в надежде узнать по запаху, кто его сделал. Хм... Что-то знакомое, но сразу припомнить имя она не смогла.
Впрочем, разгадка ждала её через двадцать шагов. У воды сидела лесная колдунья с изящно-раскосыми глазами и огромной, белоснежной кувшинкой, воткнутой за ухо. Шелковистая чёрная коса падала ей на плечо, а грудь прикрывало что-то вроде занавесочки из серебристых перьев цапли. Живот девушки оставался открытым, а короткая кожаная юбочка не прятала крепких, сильных ног в чунях с ремешками, вперехлёст оплетавших голени. Лесные духи стайкой огоньков окружили её, толклись вокруг суетливым облачком, а девушка пересыпала их с ладони на ладонь. Их свет озарял её лицо с высокими скулами, но он не шёл ни в какое сравнение с сиянием её улыбки.
Их с Птахой взгляды встретились, и ночной мрак глаз девушки отразил тысячи искорок – будто звёздное небо из них смотрело. Ошалевшая Птаха стояла с разинутым ртом, а девушка проворно вскочила и скрылась за деревом.
– Эй! – Птаха, опомнившись, выплюнула «светлячка», залетевшего в рот, и бросилась вдогонку. – Погоди, куда ты?
Во тьме за стволами призывно мелькнула кувшинка, и Птаха, входя в охотничий пыл, рванула следом. Но девушка оказалась вёрткой и быстроногой: по дороге преследовательница успела два раза споткнуться, зарывшись носом в землю, и один раз провалиться в топь. Выбравшись на сухое место, она долго отряхивалась и шипела под нос ругательства, пока совсем рядом не прозвенел тихий смешок. Птаха напряжённо застыла, на слух определяя местоположение «добычи». Пружинистый и точный бросок ловкой охотницы – и девушка с кувшинкой забилась в её объятиях.
– Попалась! – засмеялась Птаха, ласково прижав её к себе.
– Пусти! – отбивалась та. – Синяков наставишь мне...
– Свелла? – Узнав «лесную колдунью», Птаха разжала руки. – Ты, что ли?
Та, поправляя на груди растрепавшиеся перья, отвернулась, а Птаха не могла отвести глаз от её нагой спины и плеч. Рука так сама и тянулась провести ладонью по мягкой девичьей коже, но как бы не получить за это по морде – вот в чём вопрос! Свелла слыла недотрогой; она унаследовала дар от Бабушки, и уже сейчас в Стае к ней относились с уважением. Оборотни-холостяки опасались к ней приставать: никто не сомневался в том, что она умела одним взглядом останавливать сердце, как Свумара.
– Ну да, я, – нехотя проговорила Свелла, глянув через плечо. – А что? Я люблю гулять одна, когда никто не видит.
– Я тоже, – усмехнулась Птаха. – В этом мы с тобой похожи.
Что-то долго Свелла возилась с перьями, и Птаха решила глянуть, что там случилось. Заскочив спереди, она увидела, что часть «занавески» отлетела от слишком крепких объятий, и открылись соски – коричневато-розовые, стоячие. Птаха глянула на свои пятерни: нет, чтоб обхватить эту грудь, ей рук явно не хватит. Грудь Свеи как раз помещалась в ладошке, а это богатство нужно было держать двумя – каждую. Но где взять четыре руки?
Хлоп! – от пощёчины Птаха отшатнулась, держась за горящую щёку.
– Что уставилась? – Свелла, сердито блестя глазами и рдея румянцем, принялась распускать косу, чтобы прикрыть прореху в своём наряде. Волосы волнистым чёрным шёлком окутали её до пояса – хватило бы на нескольких девушек.
– Прости, я... – Птаха, чувствуя, что сама пылает маковым цветом, вмиг охрипла. – Кхм, гм... Я тебя даже не сразу узнала. Просто ты сегодня... Э-э... Такая... – Слов не хватало, и она дорисовывала впечатления от встречи руками в воздухе.
– Какая?
В глазах Свеллы как будто всё ещё поблёскивали сердитые огоньки, но вместе с ними там мерцало что-то этакое – слов не подобрать. Глянешь чуть глубже – и пропадёшь.
– Красивая, – сипло выдохнула Птаха, протягивая руку к чёрным прядям – осторожно, в любой миг готовая её отдёрнуть. – Особенно... гм... глаза.
– Да ну тебя...
Свелла, кутаясь в волосы, зашагала прочь, но Птаха уже не могла её отпустить – ни за что на свете. Догнав девушку, она мягко тронула её за локоть.
– Слушай, а я и не знала, что ты улыбаться умеешь, – сказала она. – Почему я раньше этого не видела? Как я вообще ТЕБЯ не разглядела?
Ответ был ясен обеим: потому что раньше взор Птахи застилал светлоглазый морок Свеи. А на ночном небосклоне сияла луна – такая же белая, как кувшинка в чёрных волосах Свеллы.
* * *
– Матушка, а это что за дерево?
Драгона и Минушь, задрав головы, разглядывали стройную белоствольную красавицу. Жёлтые листья с каждым порывом осеннего ветра срывались с ветвей, словно яркие бабочки.
– Оно зовётся берёзой, родные мои, – ответила Рамут, сидевшая на пеньке.
Навья набрасывала в пристроенной на колене записной книжке кое-какие мысли. Прибыв с дочками на место, выбранное Вуком, она довольно скоро поняла, что как военному врачу ей здесь делать чуть более, чем нечего: войска Дамрад быстро подчинили Воронецкую землю, почти не понеся потерь, и пока больших кровопролитных сражений не велось. Люди оказались не в состоянии противостоять навиям, и те захватили владения князя Вранокрыла буквально в считанные дни. В Звениярском царила тишь да гладь; Рамут исполняла свои обязанности по отношению к соотечественникам, что называется, для галочки: иного и не требовалось. Каждый день она посещала размещённый в палаточном лагере полк под командованием тысячного Адальроха с единственным вопросом:
– Жалобы есть?
Жалоб почти не было. Лишь изредка случались мелкие неприятности: то отправленный на разведку в лес взвод объелся местных грибов и схватил расстройство желудка, то господина тысячного сразило похмелье, и ему требовалось лекарство от головной боли... Всего один раз Рамут пришлось оказывать хирургическую помощь воину, пострадавшему в схватке с медведем. Зверь отвесил незадачливому охотнику такую оплеуху, что тот остался почти без лица, но Рамут знала своё дело. Несколько часов работы – и воин был спасён от участи навсегда остаться уродом.
Свободного времени выходило даже слишком много, и Рамут, не привыкшая сидеть без дела, искала себе занятия. За неимением работы по лечению соотечественников она обратила своё внимание на местных жителей, но сначала нужно было изучить особенности людей, ведь разница между ними и навиями требовала и разного подхода к исцелению. Рамут поразило огромное количество недугов, которым было подвержено человечество – несоизмеримо большее, чем у её сородичей. И, что хуже всего, люди зачастую сами не умели их лечить. Врачебная наука здесь находилась на плачевно низком уровне, смертность была огромной. Рамут не сразу удалось добыть сколько-нибудь годные описания человеческих хворей: если врачебные книги в Яви и существовали, то явно не в этом захолустье... Библиотеки следовало искать в крупных городах, и Рамут вынуждена была обратиться к Вуку с просьбой поискать какие-нибудь труды в княжеском хранилище в Зимграде. Тот хмыкнул:
