Въ другіе вечера они ходили гулять на площадь Святого Марка, подъ аркады дворцовъ, окружающихъ площадь съ трехъ стороиъ, а въ глубинѣ ея сверкало подъ послѣдними лучами солнца блѣдное золото базилики, въ стѣнахъ и куполахъ которой кристаллизировалось, казалось, все богатство древней Республики.
Реновалесъ выступалъ подъ руку съ женою спокойною и мѣрною походкою, какъ будто величественная красота мѣста внушала ему великосвѣтскую чопорность. Суровая тишина не нарушалась здѣсь оглушительною суетою большихъ городовъ. Здѣсь не было слышно ни стука колесъ, ни топота лошадей, ни криковъ разносчиковъ. Площадь, вымощенная бѣлымъ мраморомъ, представляла собою огромный салонъ, гдѣ пѣшеходы чувствовали себя, какъ дома въ гостиной. Венеціанскіе музыканты собирались на серединѣ площади въ треуголкахъ съ черными развѣвающимися перьями. Отъ рева Вагнеровской музыки въ бѣшеномъ полетѣ валкирій содрогались, казалось, мраморныя колонны и оживлялись на карнизѣ собора Святого Марка четыре золоченыхъ лошади, поднявшіяся на дыбы надъ пустымъ пространствомъ.
Венеціанскіе голуби съ темными перьями слегка пугались музыки и разлетались, плавными кругами, покрывая столики кафе. Затѣмъ они снова улетали, и крыши дворцовъ чернѣли отъ нихъ, потомъ опускались, точно покровъ съ металлическими переливами, на толпы англичанокъ въ маленькихъ круглыхъ шляпахъ съ зелеными вуалями, звавшихъ ихъ, чтобы покормить крупою.
Хосефина бросала мужа съ чисто дѣтскою радостью и покупала турикъ зерна, разбрасывая его маленькими ручками въ перчаткахъ. Дѣтищи Святого Марка окружали ее, садились, порхая, словно фантастическія химеры на цвѣты ея шляпы, прыгали ей на плечи, выстраивались на протянутыхъ рукахъ, цѣпляясь въ отчаяніи за ея узкіе бока, стараясь обойти вокругъ таліи, а нѣкоторыя, наиболѣе дерзкія, какъ бы одержимыя человѣческою испорченностью, царапали ей грудь и поднимали клювъ, пытаясь приласкать черезъ вуаль ея свѣжія полуоткрытыя губки. Хосефина смѣялась, такъ какъ живое, окутавшее ея тѣло облако щекотало ее. Мужъ любовался ею, тоже смѣясь, и кричалъ ей по-испански въ увѣренности, что никто не поймегь его словъ.
– Но какая ты красавица!.. Я охотно написалъ бы съ тебя картину въ такомъ видѣ!.. Если бы не народъ, я расцѣловалъ бы тебя!..
Въ Венеціи протекло лучшее время ихъ совмѣстной жизни. Хосефина спокойно сидѣла дома въ то время, когда мужъ писалъ съ гондолы уголки города. Она весело прощалась съ мужемъ по утрамъ, и никакія тяжелыя мысли не нарушали ея мира и спокойствія. Вотъ эта была настоящая живопись, а вовсе не работа въ римской мастерской съ глазу на глазъ съ безстыжими бабами, которымъ не было совѣстно валяться голыми на мѣху. Хосефина любила мужа новою пылкою любовью и окружала его иепрерывными ласками. Въ это время родилась у нихъ дочь – единственный плодъ ихъ брака.
Когда величественная донья Эмилія узнала, что сдѣлается бубушкою, она не могла дольше оставаться въ Мадридѣ. Ея бѣдная Хосефина была одна въ чужомъ городѣ, предоставленная заботамъ мужа – добраго малаго и, судя по общественному мнѣнію, талантливаго художника, но въ сущности довольно простоватаго человѣка!.. Она явилась въ Венецію на счетъ зятя, и пробыла тамъ нѣсколько мѣсяцевъ, ругательски ругая городъ, куда дипломатическая карьера мужа никогда не забрасывала ее. Важная дама полагала, что люди могутъ жить только въ тѣхъ городахъ, гдѣ есть дворъ и посольства. Фу!.. Венеція! Мѣщанское населеніе, которое нравится только разнымъ романистамъ и художникамъ, размалевывающимъ вѣера! Городъ, гдѣ есть только консулы! Доньѣ Эмиліи нравился Римъ съ папскимъ и королевскимъ дворомъ. Кромѣ того ее тошнило отъ качки въ гондолѣ, и она жаловалась на постоянный ревматизмъ, который приписывала сырости лагунъ.
Реновалесъ, дрожавшій за жизнь Хосефины изъ опасенія, что ея слабый и нѣжный организмъ не вынесетъ акта материнства, съ шумною радостью привѣствовалъ малютку и нѣжно поглядѣлъ на мать, голова которой неподвижно покоилась на подушкѣ. Лицо Хосефины было блѣдно, какъ бѣлая наволочка; Реновалесъ съ тревогою глядѣлъ на ея блѣдныя черты, измученныя страданіями и постепенно прояснявшіяся отъ отдыха. Бѣдняжка! Какъ она намучилась! Но выйдя на цыпочкахъ изъ спальни, чтобы не наружить тяжелаго сна больной, заснувшей послѣ жестокой двухдневной пытки, Реновалесъ отдался своему восторгу передъ маленькимъ кусочкомъ мяса, завернутымъ въ тонкія пеленки, который покоился на крупныхъ и дряблыхъ рукахъ бабушки. О, прелестное созданіе! Онъ любовался маленькимъ краснымъ личикомъ и большою, лысою головкой, ища въ этомъ несформировавшемся существѣ какое-нибудь сходство съ собою. Онъ не зналъ толку въ такихъ вещахъ. Этотъ ребенокъ былъ первымъ, родившимся на его глазахъ. «Мама, на кого она похожа?»
Донья Эмилія удивлялась его слѣпотѣ. На кого же можетъ-быть похожа дѣвочка? На него, только на него. Она была очень крупна. Доньѣ Эмиліи рѣдко приходилось видѣть такихъ крупныхъ дѣтей. Ей даже не вѣрилось, что бѣдная Хосефина осталась жива, произведя на свѣтъ такое огромное существо. Нельзя было пожаловаться на болѣзненность дѣвочки; цвѣтомъ лица она походила на деревенскаго ребенка.
– Видно, что она изъ рода Реновалесъ. Она твоя, Маріано, цѣликомъ твоя. Мы принадлежимъ къ другому классу людей.
He обращая вниманія на слова мамаши, Реновалесъ видѣлъ только, что дочка была похожа на него, и пришелъ въ восторгь отъ ея крѣпкаго тѣлосложенія, громко и радостно расхваливая здоровье дѣвочки, о которомъ бабушка говорила съ нѣкоторымъ презрѣніемъ.
Тщетно пытался онъ вмѣстѣ съ доньей Эмиліей отговорить Хосефину отъ намѣренія самой кормить малютку. Несмотря на слабость, не позволявшую ей встать съ постели, маленькая женщина расплакалась и раскричалась почти такъ же, какъ въ памятную ночь, когда она такъ сильно напугала Реновалеса.
– Я не хочу, – возразила она съ упорствомъ, дѣлавшимъ ее страшною для мужа. – Я не желаю чужого молока для моей дочери. Я сама… мать… выкормлю ее.
Пришлось уступить ей и предоставить ребенку наброситься съ чудовишною жадностью на грудь Хосефины, которая была теперь вздута отъ молока и столько разъ прельщала прежде художника своею дѣвственною прелестью.
Когда Хосефина оправилась немного, мать уѣхала въ Мадридъ, считая своею миссію оконченною. Ей было скучно въ этомъ тихомъ городѣ; по ночамъ ей чудилось, что она умерла, потому что съ улицы не слышно было ни малѣйшаго шума. Эта кладбищенская тишина, лишь изрѣдка нарушаемая криками гондольеровъ, пугала ее. У нея не было знакомыхъ, она не блистала въ свѣтѣ, не играла никакой роли въ этой лужѣ, никто не зналъ ея тутъ. Она постоянно вспоминала своихъ знаменитыхъ подругъ въ Мадридѣ, гдѣ она считала себя важною персоною. Въ душѣ ея глубоко запечатлѣлись скромныя крестины внучки, несмотря на то, что дѣвочку назвали ея именемъ. Жалкій кортежъ помѣстился въ двухъ гондолахъ и состоялъ изъ нея самой – крестной матери, изъ крестнаго отца – одного стараго венеціанскаго художника, пріятеля Реновалеса, и еще двухъ художниковъ – француза и испанца. На крестинахъ не присутствовалъ ни патріархъ Венеціи, ни хотя бы епископъ (а она знала столькихъ епископовъ у себя на родинѣ!). Какой-то простой священникъ обратилъ внучку знаменитаго дипломата въ христіанство съ позорною быстротой въ маленькой церкви, въ полумракѣ сумерекъ. Донья Эмилія уѣхала домой, повторивъ, что Хосефина губитъ себя, что это форменное безуміе кормить ребенка при ея слабомъ здоровьѣ, и было бы гораздо полезнѣе взять примѣръ съ матери, которая поручала всѣхъ своихъ дѣтей мамкамъ.
Хосефина много плакала, разставаясь съ мамашей; Реновалесъ же проводилъ ее съ плохо скрываемою радостью. Счастливаго пути! Онъ съ трудомъ выносилъ старую сеньору, которая считала себя вѣчно обиженною, глядя, какъ зять работаетъ, чтобы окружить жену комфортомъ. Онъ соглашался съ тещею только, когда они вмѣстѣ нѣжно бранили Хосефину за упорное желаніе кормить дѣвочку самой. Бѣдная обнаженная! Обаяніе ея прелестнаго тѣла исчезало въ пышномъ разцвѣтѣ материнства. Ноги, вспухшія во время беременности, утратили свои прежнія линіи, а окрѣпшія и пополнѣвшія груди лишились очаровательнаго сходства съ нераспустившимися бутонами магнолій.
Хосефина выглядѣла теперь здоровѣе и крѣпче, но на самомъ дѣлѣ ея полнота сопровождалась малокровною дряблостью тѣла. Видя, какъ она дурнѣетъ, мужъ любилъ ее все больше съ нѣжнымъ состраданіемъ. Бѣдняжка! Какая она добрая! Жертвуетъ собою ради дочери!..
Когда дѣвочкѣ минулъ годъ, въ жизни Реновалеса произошелъ рѣшительный переворотъ. Желая «окунуться въ истинное искусство» и узнать, что творилось внѣ темницы, гдѣ онъ томился, работая сдѣльно съ картины, онъ оставилъ Хосефину въ Венеціи и съѣздилъ ненадолго въ Парижъ посмотрѣть знаменитый Салонъ. Изъ Парижа онъ вернулся, совершенно преобразившійся, съ лихорадочною потребностью обновить свой трудъ и передѣлать жизнь заново, что очень удивило и испугало жену. Онъ рѣшилъ навсегда порвать сношенія съ антрепренеромъ, не желая унижаться дольше этимъ фальшивымъ искусствомъ, хотя бы ему пришлось просить милостыню. Много хорошаго творилось въ мірѣ, и онъ чувствовалъ себя достаточно талантливымъ, чтобы быть новаторомъ, слѣдуя примѣру современныхъ художниковъ, произведшихъ на него въ Парижѣ такое глубокое впечатлѣніе.
