…Единственный представитель короны в этой безбожной мешанине — вице-губернатор. Он может посещать заседания правительства Штатов, выступать и давать любые советы, однако У НЕГО НЕТ ПРАВА ГОЛОСА. Но ему хотя бы разрешено жить в губернаторском дворце, единственном достойном здании на Гернси, — я намеренно не принимаю во внимание особняк Соморе.
…Корона не имеет права облагать Нормандские острова налогами, а также вводить воинскую повинность. Впрочем, во имя торжества справедливости скажу, что граждан островов не требовалось принуждать бороться за старую добрую Англию, они шли добровольцами. Из них получались достойные солдаты и матросы, храбро, даже геройски сражавшиеся против Наполеона и Кайзера. Однако помни, читатель: отдельные примеры беззаветного гражданского мужества не оправдывают того факта, что ОСТРОВА НЕ ПЛАТЯТ АНГЛИИ ПОДОХОДНОГО НАЛОГА. НИ ЕДИНОГО ШИЛЛИНГА! ВОЗМУТИТЕЛЬНО!
Вот самые добрые из ее слов. Остальные опущу, но идея понятна.
Напишите кто-нибудь (лучше оба). Как дела у пациента? Что сиделка? Сидни, что говорит врач про ногу — наверняка за это время можно отрастить новую?
Целую-целую-целую-целую, Джулиет
Доуси — Джулиет
15 апреля 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Я не знаю, что не так с Аделаидой Эдисон. Изола говорит, что ей просто нравится быть божеским наказанием, мол, придает смысл жизни. Хотя для меня она сделала-таки доброе дело — наглядно показала, как сильно я люблю Чарльза Лэма. Я бы сам так не смог.
Биография пришла. Читаю быстро, ничего не могу поделать — нет терпения. После начну сначала, медленно-медленно, чтобы ничего не упустить. Мне понравились слова м-ра Лукаса: «Самую простую, будничную вещь Лэм превращал в нечто новое, свежее и прекрасное». Читая Лэма, я как будто нахожусь с ним в Лондоне, а не здесь, в Сент-Питер-Порте.
Но совершенно не могу представить, как Чарльз вернулся с работы домой и увидел заколотую насмерть мать, раненого отца и сестру Мэри над ними с окровавленным ножом в руках. Где он взял силы войти в комнату и отобрать у нее нож? Мэри увезли в сумасшедший дом — как он убедил суд освободить ее под его, Чарльза, опеку? Ему было всего двадцать два — каким чудом он их уговорил?
Он обещал заботиться о Мэри до конца дней — и сдержал слово. Печально, что для этого ему пришлось бросить любимое занятие, стихи, и ради хлеба насущного взяться за критические статьи, к которым он не питал особого почтения.
Что за жизнь: работал клерком в Ост-Индской компании и копил деньги на частную клинику для Мэри. Ведь у нее опять и опять наступало ухудшение.
А он все равно по ней скучал — такие они были друзья. Вообразите, насколько пристально он следил за появлением тревожных симптомов, как она сама чувствовала приближение безумия и не могла его предотвратить, — ужасно, просто ужасно. Так и вижу: Чарльз сидит и поглядывает на нее тайком, а она сидит и следит за тем, как он поглядывает. Оба, должно быть, ненавидели себя за то, что обрекают другого на такую жизнь.
Но по-моему, когда к Мэри возвращался рассудок, не было никого умней и приятней. Вам не кажется? Чарльз определенно так считал, и его друзья тоже: Вордсворт, Хэзлит, Ли Хант и особенно Кольридж. В день смерти Кольриджа в книге, что он читал, нашли пометку: «Чарльз и Мэри Лэм, люди, дорогие моему сердцу, — уж какое ни есть, а сердцу».
Я, наверное, слишком много пишу о нем, но — хочется, чтобы Вы и м-р Хастингс знали, сколько пищи для размышлений дали мне присланные вами книги и с каким удовольствием я их читаю.
Мне понравилась история о Вашем детстве — сеновал, колокольчик. Приятная картинка. Вам нравилось жить на ферме — скучаете иногда? На Гернси, даже в Сент-Питер-Порте, природа всегда рядом. Не представляю, каково это в большом городе вроде Лондона.
Кит, узнав, что мангусты едят змей, тут же их разлюбила и теперь надеется найти под скалами боа-констриктора. Изола заходила вечером и велела передавать привет — она напишет, как только соберет травы: розмарин, укроп, тмин, белену.
Ваш Доуси Адамс
Джулиет — Доуси
18 апреля 1946 года
Дорогой Доуси!
Я так рада, что Вам нравится беседовать о Чарльзе Лэме. По-моему, несчастье с Мэри сделало его великим писателем — несмотря на то, что ради нее он бросил поэзию и работал клерком в Ост-Индской компании. Он гениально сострадал — как никто из его великих друзей. Когда Вордсворт укорил Чарльза за недостаточную любовь к природе, тот написал: «Да, я не питаю страсти к рощам и долинам. Комнаты, где я родился, мебель, что всю жизнь у меня перед глазами, книжный шкаф, который, как верный пес, следует за мной повсюду, куда бы я ни переезжал, старые стулья, старые улицы, площади, где я грелся на солнышке, моя бывшая школа — что мне перед ними твои горы? Я тебе не завидую. Я бы даже жалел тебя, когда б не знал, что человек привыкает ко всему». Человек привыкает ко всему и… как часто я думала об этом во время войны.
Кстати, сегодня случайно узнала еще одну вещь про Лэма. Он пил много, даже слишком, но не был, знаете, мрачным пьяницей. Однажды в гостях он напился, его завернули в пожарный брезент, дворецкий отнес его домой. Наутро Чарльз написал своему вчерашнему хозяину смешную записку с извинениями, а тот человек передал ее по завещанию сыну. Надеюсь, Чарльз написал и дворецкому.
Вы замечали, что когда напряженно о ком-то думаешь, то имя этого человека вдруг начинает попадаться повсюду? Моя подруга Софи говорит: случайные совпадения, но м-р Симплесс, тоже мой друг и одновременно священник, называет это милостью Божьей. Считает, что, испытывая и тою любовь к кому-то или чему-то, человек излучает особую энергию, которая рождает
Всегда Ваша, Джулиет
Изола — Джулиет
18 апреля 1946 года
Дорогая Джулиет!
Мы теперь друзья по переписке, и я могу задать несколько вопросов личного свойства. Доуси говорит, это невежливо, а я говорю, что в том-то и разница между мужчинами и женщинами, а вежливость ни при чем. Доуси за пятнадцать лет не задал мне ни одного личного вопроса. Я бы не возражала, но он очень сдержанный. Конечно, ни его, ни меня не изменишь. Но мы Вам, вижу, небезразличны, так что, думаю, и Вы не обидитесь, что мы хотим узнать о Вас побольше, — может, Вам самой в голову еще не приходило рассказать о себе.
Прежде всего: я видела Вашу фотографию на обложке книги про Энн Бронте. Вам явно меньше сорока — насколько? И еще: Вам солнце светило в глаза или это такой прищур? Постоянный? День, наверно, был ветреный — кудри разлетаются во все стороны. Я не очень поняла, какого они цвета, хотя Вы вроде бы не блондинка, что радует. Недолюбливаю блондинок.
Вы живете у реки? Надеюсь: те, кто живет у воды, самые приятные люди. Лично я вдали от моря превратилась бы в злобного скорпиона. У Вас есть достойный поклонник? У меня — нет.
Ваша квартира большая или маленькая? Расскажите подробно, хочу представить как следует. Вы бы хотели приехать погостить к нам на Гернси? Держите дома какое-нибудь животное? Какое?
Ваш друг Изола
Джулиет — Изоле
20 апреля 1946 года
Дорогая Изола!
Очень рада, что Вы хотите знать обо мне больше, простите, что не догадалась рассказать раньше.
Вначале о настоящем. Мне тридцать три, Вы правы — мне в глаза действительно светило солнце. В хорошем настроении я называю свои волосы каштановыми с золотистыми прядями. В плохом — мышиными. День не был ветреным, они всегда так плохо лежат. Вьющиеся волосы — сплошное мучение, и не слушайте тех, кто утверждает иное. Глаза у меня карие. Я хрупкого сложения и не так высока, как хотела бы.
Я больше не живу рядом с Темзой и из прошлой жизни по ней скучаю больше всего — мне нравился вид из окна, шум реки и днем и ночью. Сейчас я снимаю квартиру на Глиб-плейс. Она маленькая, заставлена мебелью. Хозяйка вернется из Америки в ноябре, а до тех пор ее дом в моем распоряжении. Я бы завела собаку, но у нас нельзя держать домашних животных! Кенсингтон-Гарденз рядом, так что когда мне кажется, что я засиделась, я иду погулять в парк, беру за шиллинг шезлонг, лежу под деревом, смотрю на прохожих, на играющих детей, и мне становится лучше — немного.
Дом 81 по Оукли-стрит чуть больше года назад уничтожила бомба V-1. Больше всего пострадали дома позади моего, но и у нас снесло напрочь три зтажа. Моя квартира теперь — груда мусора. Надеюсь, мистер Грант, владелец, отстроит дом заново — я хочу получить обратно свою квартиру. Или точно такую же на Чейн-Уолк и с рекой под окнами.
К счастью, когда упала бомба, я находилась в Берри. Сидни Старк, мой давний друг, а сейчас еще и издатель, встретил меня вечером с поезда, привез к дому, и мы стояли и смотрели на руины.
Часть стены снесло, мои разорванные занавески колыхались на ветру, мой письменный стол, лишившись ноги, неуклюже сидел на полу. Книги — мокрая, грязная куча. Мамин портрет на стене весь в саже, с расколовшимся стеклом. Доставать его было опасно. Единственное нетронутое — большое хрустальное пресс-папье с надписью «Carpe Diem» — «лови момент». Оно принадлежало моему отцу и лежало целехонькое на груде битого кирпича и деревянных обломков. Без него я обойтись не могу, и Сидни пришлось его спасать.
