Часть стены снесло, мои разорванные занавески колыхались на ветру, мой письменный стол, лишившись ноги, неуклюже сидел на полу. Книги — мокрая, грязная куча. Мамин портрет на стене весь в саже, с расколовшимся стеклом. Доставать его было опасно. Единственное нетронутое — большое хрустальное пресс-папье с надписью «Carpe Diem» — «лови момент». Оно принадлежало моему отцу и лежало целехонькое на груде битого кирпича и деревянных обломков. Без него я обойтись не могу, и Сидни пришлось его спасать.
Родители умерли, когда мне было двенадцать. До того я росла вполне примерным ребенком. А после меня увезли с фермы в Саффолке к двоюродному дедушке в Лондон. Ему досталась злая, замкнутая, вечно обиженная девчонка. Дважды я убегала, чем причиняла дедушке огромные неприятности (тогда меня это радовало). Стыдно вспоминать, как я себя с ним вела, и так и не извинилась. Он умер, когда мне было семнадцать.
В тринадцать дедушка решил отослать меня в пансион. Я, по обыкновению, упиралась как осел, но, куда деваться, поехала. Меня встретила директриса, препроводила в обеденный зал. Подвела к столу, за которым сидели еще четыре девочки. Я села, скрестила руки на груди, сунула ладони под мышки и воззрилась на них, как орел во время линьки, отыскивая объект для ненависти. Мой взгляд упал на Софи Старк, младшую сестру Сидни.
Она была само совершенство: золотые кудряшки, большие голубые глаза и милая-милая улыбка. Софи заговорила со мной. Я не реагировала, пока она не сказала:
— Надеюсь, тебе у нас будет хорошо.
Я объявила, что это останется неизвестно, потому что я здесь ненадолго.
— Разведаю расписание поездов, и поминай как звали!
Ночью я вылезла на крышу спальни с намерением предаться скорби в темноте. Через несколько минут следом вылезла Софи — с железнодорожным расписанием в руках.
Излишне говорить, что я никуда не сбежала. Осталась с новой подругой. Мать Софи часто приглашала меня на каникулы, так я познакомилась с Сидни. Он был на десять лет старше нас, и мы, разумеется, считали его богом. Позже он превратился в тирана, а еще позже — в одного из моих самых близких друзей.
Мы с Софи закончили школу и — поскольку нас интересовала не академическая карьера, но ЖИЗНЬ как таковая — поехали в Лондон, где вместе поселились на квартире, которую нашел Сидни. Некоторое время работали в книжном магазине, а по вечерам я писала — и выбрасывала в мусорную корзинку — всякие рассказы.
Затем «Дейли миррор» объявила платный конкурс на лучшее сочинение — пятьсот слов на тему «Чего женщины боятся больше всего». Я знала, что имеется в виду, но сама больше всего боюсь не мужчин, но кур, вот и написала об этом. Судьи порадовались — хоть что-то не про взаимоотношения полов — и присудили мне первый приз. Пять фунтов — к тому же мой опус напечатали. «Дейли миррор» получила столько восторженных отзывов, что заказала мне новую статью, затем еще. Вскоре я уже писала рассказы для других газет и журналов. Потом началась война, и меня пригласили в «Спектейтор» — вести дважды в неделю колонку «Иззи Бикерштафф идет на войну». Софи между тем познакомилась с летчиком Александром Стреченом и влюбилась в него. Они поженились, Софи переехала в Шотландию, на ферму его семьи. Я крестная мать их сына Доминика. К несчастью, я не научила его ни одному гимну, зато в последнюю встречу мы откручивали петли с дверцы погреба — слыхали про засаду пиктов?[15]
Поклонник у меня, в общем-то, есть, но я к нему еще не очень привыкла. Он на редкость хорош собой и угощает меня вкусными ужинами, но складывается впечатление, что поклонники в книгах мне нравятся больше настоящих. Если это действительно так, то я ужасная, несознательная, трусливая нравственная уродка.
Сидни издал мои статьи об Иззи единой книгой, и я ездила с ней в турне. А потом неожиданно начала переписываться с незнакомыми людьми с Гернси, и они стали моими друзьями, с которыми мне очень-очень захотелось познакомиться лично.
Всегда Ваша, Джулиет
Илай — Джулиет
21 апреля 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Спасибо за деревяшки, они очень красивые. Я глазам не поверил, когда открыл посылку! Столько всего! И большие ветки, и маленькие, и светлые, и темные!
Как Вам удалось найти столько разного дерева? Пришлось, наверно, побродить? Слов не хватает выразить благодарность. Главное, так вовремя! Раньше Кит нравились змеи, она их видела в книжке, это легко вырезать, потому что змеи длинные и тонкие. Но сейчас Кит полюбила хорьков. И за вырезанного хорька обещала никогда больше не трогать мой нож, которым я строгаю. Хорек, наверно, тоже не трудно, ведь и они тоненькие, узенькие. А с Вашим подарком мне есть на чем потренироваться.
Хотите, я и Вам вырежу какое-нибудь животное? Я так и так собирался сделать для Вас что-нибудь, но лучше, чтобы подарок нравился. Хотите мышь? Они у меня хорошо получаются.
Искренне Ваш, Илай
Эбен — Джулиет
22 апреля 1946 года
Дорогая мисс Эштон!
Ваша посылка Илаю пришла в пятницу — как замечательно с Вашей стороны. Теперь он сидит над своими деревяшками и внимательно их рассматривает, словно видит внутри что-то такое, что просится наружу и что он один может выпустить.
Вы спрашивали, всех ли гернсийских детей эвакуировали в Англию. Нет, некоторые остались, и когда я скучал по Илаю, то глядел на других малышей и радовался, что моего внука нет среди них. Детишкам приходилось худо, еды почти не было, и они плохо росли. Помню, беру на руки парнишку Билла Лепелля, а он в двенадцать весит как семилетний.
Страшный перед нами стоял выбор — отослать ребятишек к чужим людям или оставить при себе. Может, немцы еще не придут? Но если придут — что тогда? А вдруг и Англию оккупируют — каково будет детям одним, без семьи?
Знаете, что с нами творилось, когда пришли немцы? Все впали в ступор. По правде говоря, не думали, что им Гернси понадобится. Цель у них была — Англия, а от нас какой прок? Надеялись мы просидеть в зрительном зале, а попали на сцену.
Весной 1940-го Гитлер резал Европу, как горячий нож масло, страну за страной, и быстро. От взрывов во Франции на Гернси дрожали стекла, а когда он занял побережье Франции, стало ясно, что Англии нас не защитить, самой бы оборониться. Остались мы на собственном попечении.
К середине июня сделалось очевидно, что и мы в деле. Правительство Гернсийских Штатов позвонило в Лондон и попросило прислать корабли за детьми, забрать их в Англию. Отправить самолетами было нельзя из-за люфтваффе. В Лондоне согласились, но велели подготовить детей к немедленной отправке, чтобы корабли не теряя времени отплыли обратно. Отчаянные были дни. Внутри постоянно зудело: быстрей, быстрей!
Джейн, слабенькая, как птенчик, твердо решила отослать Илая. Другие женщины колебались, все порывались с ней что-то обсудить, но Джейн велела Элизабет не пускать их. Сказала: «Не желаю никого слушать: вредно для малыша». Она считала, что дети еще до рождения все понимают.
Но скоро времени на сомнения не осталось. Семьям дали один день на принятие решения — и пять лет на то, чтобы терпеть последствия. Школьников и младенцев с матерями отправили первыми, 19 и 20 июня. Ребятишек из необеспеченных семей Штаты снабдили карманными деньгами. Самые маленькие радовались, мечтали накупить конфет. Будто ехали на воскресную экскурсию до вечера. Счастливые. Ребята постарше, вроде Илая, понимали, что к чему.
Одна картинка так и стоит в памяти. Две крохотные девчушки в нарядных розовых платьицах с накрахмаленными нижними юбками, в лаковых туфельках — мать их точно на бал собирала. Как же они, бедняжки, должно быть, мерзли по дороге через Ла-Манш.
Родителям полагалось привести детей к школе и там с ними попрощаться. А потом автобусы везли их на пирс. Корабли, только сейчас из Дюнкерка, еще раз пересекли канал, чтобы забрать детей. Времени организовать сопровождение не было. Погрузить на борт достаточное количество спасательных шлюпок и жилетов — тоже.
Тем утром мы сначала заехали в больницу. Илай попрощался с мамой. Ни слова не смог сказать, только кивнул, сжав зубы. Джейн изо всех сил прижала его к себе, а затем мы с Элизабет пешком отвели его в школу. Я крепко его обнял — и потом не видел целых пять лет. Элизабет осталась у школы — вызвалась помочь подготовить детей к отъезду.
Я пошел обратно в больницу, к Джейн, и вдруг вспомнил слова маленького Илая. Ему было что-то около пяти, и мы с ним отправились к Ла-Курбье посмотреть, как заходят в порт рыбацкие лодки. На дороге валялся старый брезентовый башмак. Илай обошел его и вдруг говорит: «Дедушка, этот ботинок очень одинокий». Я кивнул: да. Он еще посмотрел, мы пошли дальше. Немного погодя Илай сказал: «Дедушка, а вот я таким никогда не буду». Я спросил: «Каким?» А он ответил: «Одиноким внутри».
Я обрадовался: хоть немного порадую Джейн — и стал молиться, чтобы так все и оказалось для моего внука.
