чувствительные места, но словно берегут силы; лупят с размаху, но не ломают кости. Этой
подозрительной умеренности есть два объяснения. Либо настоящие издевательства все еще
ждут впереди, а пока родственники Лидии только разминаются. Либо действия этих
здоровил сковывает какой-то предварительный уговор. Но тебе ведь не до этого?
- Шайбу! Шайбу! – ни с того ни с сего и хором галдят мужики, а на лице их дяди
появляется слабая, отеческая улыбка.
Только что этот крик заставил поежиться не одного квартиранта в доме Лидии. Они-то
уже знают. А тебе только предстоит. Один из крепышей берется за твои ноги, другой – за
руки, вместе они медленно раскачивают твое безвольное тело и, наконец, с задором, но опять
же не очень сильно кидают тебя об стенку. Им весело. Ты летишь как раз с такой высоты,
чтобы успеть выставить руки и смягчить удар от падения. Лежишь на полу, не шевелясь,
неуместно притаившись.
- Из тех, что рождены ползать, а не летать, - иронично отмечает Петрович. – Все,
завязывай. Поиграйте пока на улице в снежки и скажите Лидии, что я спущусь через пару
минут.
- Зачем же так быстро? – гогочет один из братков.
Крепыши, галдя и саля друг друга, наперегонки выбегают из квартиры – их не по годам
ребячливые крики доносятся еще из подъезда и с улицы, пока разом не стихают.
В одиночестве Петрович берет тебя за ноги и волочит на середину комнаты. Проделывая
это, он забавно покряхтывает. Но тебе, как и раньше, не до смеха. Дядя Лидии грузно
опускается на колени и рывком, естественно, без объяснений стягивает с тебя штаны и
трусы. Петрович действует быстро и уверенно. Наверное, он уже не раз проделывал то же
самое с твоими соседями, но ты, ударившись об стену и упав на пол с полуметровой высоты,
плохо соображаешь и никак не можешь догадаться, чего же он лезет.
Кряхтя и сопя, дядя Лидии переворачивает тебя на живот, долго, поругиваясь матом,
возится с застежкой на собственном ремне, наконец, расстегивает его, спускает брюки,
боксеры и наваливается поверх тебя всем весом. Даже пожелай, ты не сумеешь оказать ему
сопротивление – у тебя нет сил, нет возможности двигаться, ты, в конце концов, ничего не
понимаешь. Петрович тяжелый и крепко-накрепко прижал тебя к полу. Слегка прогнувшись
в пояснице, тыкается окаменевшим членом. Ты женщина? Он продерется в твое сухое
влагалище. Или ты мужчина? Тогда он порвет тебе задний проход. В любом случае, это –
изнасилование. Осознав, ты моментально приходишь в себя – визжишь, что есть мочи,
пытаешься сжать промежность и бестолково дергаешься под махиной, тебя спрессовавшей.
Но на бесстрастного Петровича запоздалые и еле слышные протесты впечатления не
производят – на всякий случай, правда, он затыкает тебе рот шершавой лапищей, но, скорее,
37
для того, чтобы не отвлекаться, нежели беспокоясь о соседях – те никому не позвонят, те
сами напуганы до смерти.
Петрович прет равнодушным танком. Он и не подумал смазать член слюной, он не ищет
легких путей. Боль бежит вверх по позвоночнику, тормошит притихшие было раны, пронзает
тебя насквозь, вонзается острейшими иголками под ногти на руках и ногах – все твое тело
опять ноет, пульсирует, чешется, саднит, мозг нарывает, сознание резко обостряется, ты
снова – сама боль, ты снова в ней захлебываешься, растворяешься в стыде и ненависти.
Петрович входит в тебя полностью, на мгновенье замирает и начинает плавно двигать тазом
– назад-вперед, назад-вперед, назад-вперед.
Твои глаза закатываются от рвущего на части мучения. Ты орешь во весь голос, а из
глотки не доносится ни звука. Ты скоро потеряешь сознание, ты на самой грани. «Ну,
пожалуйста, теряйся же, - молишь ты. – Пожалуйста, хватит, уходи, теряйся…». Тебя
выворачивает от унижения и страха: «А вдруг он никогда не кончит? Старики могут не
кончать часами. Это будет продолжаться часами? Я больше не хочу. Не надо. Я больше не
буду. Теряйся же!!! Почему?!». Петрович двигается быстрее, сопит громче, прямо у тебя над
ухом. Вперед-назад, вперед-назад, вперед-назад, скорей, скорей, скорей. Из твоего горла
вырывается слабый хрип… Ты за гранью. «Шайбу! Шайбу!», - зовет кто-то вдалеке. Ты с
головой уходишь в вату оцепенения, погружаешься в тягучую, чернейшую жидкость
беззвучия. В самую последнюю секунду успеваешь спросить: «За что мне это? За что?».
Ты почему-то веришь – там, в кромешной темноте кто-то хочет и может тебе ответить.
Ты окончательно теряешь сознание.
Сладостны первые секунды пробуждения. Еще не успев открыть глаза, еще не
припомнив своего имени и недавних событий, ты на мгновение посещаешь территорию
абсолютного покоя. Здесь уютно, тепло, спокойно – никаких проблем и разочарований.
Правда, это состояние предательски неуловимое, ведь ты не можешь полностью осознать
себя, а, значит, и не ведаешь, каким счастьем тебя одарили – ты в этот момент попросту не
ты. Малейшее неосторожное движение, любая мысль разрушают мираж, что неумолимо и
происходит. Наверное, счастьем можно обладать, только полностью себя осознавая.
Долю секунды ты вкушаешь теплоту, нежишься в лучах покоя и на свою беду решаешь
потянуться. И тогда боль возвращается. Она вспыхивает в различных точках твоего тела,
пока не поглощает его полностью. Если лежать без движения, тело только ломит, стоит же
пошевелиться – боль пронзает и режет. Ранки на руках и ступне, превратившись в экземы,
чешутся и мокнут, ты даже, чувствуешь, как гной тонкими струйками бежит по коже. Или,
может быть, это кровь? Надо спасаться, думаешь ты. Бежать отсюда, как-то залечивать раны
– вдруг что-нибудь серьезное? Надо, превозмогая боль, подтянуть колени к животу,
необходимо сгруппироваться – вдруг они опять начнут бить, надо как-то прикрыться,
защититься.
Ты осторожно, чтобы не заметили, приоткрываешь глаза.
В комнате никого нет; ни звука. Глаза режет яркий свет от лампочки на потолке. За
окном темень – то ли глубокая ночь, то ли зимнее солнце еще не взошло. А прямо перед
тобой на полу лежит игрушечный мишка, но он, неестественно сплющенный, повернулся к
тебе спиной, будто не хочет встречаться глазами. Вернее, одним, оставшимся и стеклянным
глазом. Ты замечаешь, что его коричневая шерстка в одном месте слиплась и почему-то
блестит. И тогда тебя начинает рвать. Это всего лишь спазмы, они идут из живота,
стремительно подступают к горлу, но наружу ничего не выходит – из гортани вырываются
только сухие хрипы. Ты глухо стонешь – во время непрошеных спазмов волей-неволей
приходится напрягать грудь и живот, а это причиняет сильную, судорожную боль. Ты ведь
понимаешь, что на шерстке медвежонка подсыхает сперма Петровича. Наверное, дядя Лидии
вытер член об игрушку, как только кончил, возможно, ему это даже показалось смешным.
Затем он кинул игрушку на пол, наступил на нее, застегнул штаны и покинул квартиру.
38
Рвотные судороги прошли. Ты лежишь на полу с открытыми глазами и стараешься не
шевелиться. Ты прекрасно знаешь, что этот неизвестно откуда взявшийся плюшевый
медведь – всего лишь игрушка. Она не мыслит, ничего не видит и не понимает, ничего тебе
не припомнит, боль, в отличие от людей, не испытывает – она неодушевленная. Но почему
же тебе так стыдно перед ней? Стыдно, что медвежонок видел, как тебя избивают и
насилуют – все происходило на его стеклянном глазу. Стыдно, что тебе не удалось, даже не
пришло в голову защитить игрушечного медведя, и Петрович безжалостно над ним
надругался.
Подтягиваешь колени к животу и обхватываешь их руками. Все тело пронзает легкая
дрожь, колышутся плечи, из горла рвется надсадный стон. Ты начинаешь плакать. Ты против
желания прокручиваешь в голове все, произошедшее накануне, и горько плачешь.
Издевательства Лидии, картинки избиения, воспоминания об изнасиловании – они
преследуют тебя, и ты изо всех сил жмуришься, чтобы их отогнать. Плакать больно, но не
плакать еще больнее. Слезы беззвучно бегут по горячему от стыда лицу и несут прохладу,
как будто утешают, баюкают. Тебе не стыдно плакать. Тебе так больно, так одиноко, и слезы
текут сами по себе – это естественно. Крохотная слезинка крадется по твоей щеке и тихонько
подбегает к краешку губ, ласково жмется, и ты благодарно слизываешь ее кончиком языка. И
тогда тебя берет невыносимая тоска. Ты вжимаешься в пол, трешься щекой о шершавый
