мать
подопечного, -- его физическая безопасность. Но это действительно так.
Ты
должен хранить его как зеницу ока. Если он умрет сейчас, ты его
потеряешь.
Если он выживет в войну, у нас всегда есть надежда. Враг защитил его от
тебя
во время первой большой волны искушений. Но если он останется жив, само
время станет твоим союзником. Долгие, скучные, монотонные годы удач и н
еудач -- прекрасная рабочая обстановка для тебя. Видишь ли, для
этих
существ трудно быть стойкими. Непрестанные провалы:
постепенный спад любви и юношеских надежд; спокойная и
почти
безболезненная безнадежность попыток когда-нибудь преодолеть наши
искушения;
однообразие, которым мы наполняем их жизнь, наконец, невысказанная
обида,
которой мы учим их отвечать на все это, -- дают замечательную
возможность.
Если же, напротив, на средние годы придется пора процветания, наше
положение
еще сильнее. Процветание привязывает человека к миру. Он чувствует, что
"нашел в нем свое место", тогда как на самом деле это мир находит свое
место
в нем. Улучшается репутация, расширяется круг знакомых, растет
сознание
собственной значительности, возрастает груз приятной и поглощающей
работы, и
все это создает ощущение, что он дома на земле -- а именно этого мы и
хотим.
Ты, вероятно, заметил, что молодые люди умирают охотнее, чем люди
средних
лет и старые.
Дело в том, что Враг, странным образом предназначив этих животных
к
жизни вечной, не дает им чувствовать себя дома в каком-либо еще месте.
Вот
почему мы должны желать нашим подопечным долгой жизни. Семидесяти
лет
только-только и хватает для нашей трудной задачи -- отманить их души
от
Небес и крепко привязать к земле. Пока они могут чувствовать, что
молоды,
они всегда витают в облаках. Даже если мы ухитряемся держать их в
неведении
о вере, бесчисленные ветры фантазии и музыки, картин и поэзии, лицо
красивой
девушки, пение птицы или синева неба рассеивают все, что мы
пытаемся
построить. Они не хотят связывать себя мирским успехом,
благоразумными
связями и привычкой к осторожности. Их тяга к Небесам столь сильна, что
на
этом этапе лучший способ привязать их к земле -- убедить их в том, что
землю
можно когда-нибудь превратить в рай посредством политики, евгеники, науки,
психологии или чего-нибудь еще.
Настоящая привязанность к миру достигается только со временем
и,
конечно, сопровождается гордыней, ибо мы учим их называть
крадущееся
приближение смерти здравым смыслом, зрелостью или опытом. Опытность, в
том
особом значении, которое мы учим их придавать этому слову, оказалась
очень
полезным понятием. Один их великий философ почти выдал наш секрет, сказав,
что для человека "опытность -- мать иллюзии". Но благодаря моде и, конечно,
Исторической Точке Зрения нам удалось в основном обезвредить этого
автора.
Сколь ценно для нас время, можно понять по тому, что Враг отпускает
его
нам так мало. Множество людей умирает в детстве, из выживших многие
умирают
в молодости. Очевидно, для Него рождение человека важно прежде всего
как
квалификация для смерти, а смерть важна как вход в другую жизнь.
Нам
остается работать с избранным меньшинством, ибо то, что люди
называют
"нормальной длиной жизни", -- исключение. По-видимому, Он желает, чтобы
некоторые (но не многие) из этих человеко-животных, которыми Он
населяет
небеса, обрели особенно строгий опыт сопротивления нам. Вот здесь-то мы и
не
должны упускать возможности. Чем короче жизнь, тем лучше мы должны
ею
воспользоваться. И что бы ты ни делал, храни подопечного в безопасности, как
только можешь.
Твой любящий дядя Баламут.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Теперь, когда ты знаешь наверняка, что немцы собираются бомбить
город
твоего пациента и обязанности погонят его в самые опасные места, мы
должны
обдумать твою тактику. Что нам поставить задачей: его трусость, мужество,
ведущее к гордыне, или ненависть к немцам?
Ну,я думаю, что сделать его храбрым нам не удастся. Наш отдел
научных
исследований пока еще не открыл ни одного способа побуждать хоть
к
какой-нибудь добродетели (хотя здесь мы со дня на день ожидаем успехов).
Это
серьезное препятствие. Для сильной и глубоком злости человеку нужна еще
и
добродетель. Кем бы был Аттила - без мужества или Шейлок - без
аскетичности?
Поскольку мы не можем привить этих качеств, остается воспользоваться
теми,
которые привиты Врагом, что, конечно, дает Ему точку опоры в людях, которые
без Него были бы полностью нашими. Работать в таких условиях очень, трудно,
но я верю, что когда-нибудь мы сможем делать это лучше.
Ненависть нам вполне по силам. Напряжение нервов у людей во время
шума
и усталости побуждает их к сильным эмоциям,
и остается направить эту уязвимость в правильное русло. Если его
разум
сопротивляется, запутай его как следует. Пусть он скажет себе, что
ненавидит
не за себя самого, а за невинных женщин и детей и что христианская
вера
должна прощать своим врагам, но не врагам ближнего. Иными словами, пусть
он
чувствует себя достаточно солидарным с женщинами и детьми, чтобы
ненавидеть
от их имени, и недостаточно солидарным, чтобы считать их врагов
своими и
потому прощать.
Ненависть лучше всего комбинируется со страхом. Трусость
--
единственный из пороков, от которого нет никакой радости: ужасно
ее
предчувствовать, ужасно ее переживать, ужасно и вспоминать о ней.
У
ненависти же есть свои удовольствия. Часто она оказывается
ценной
компенсацией, возмещающей унижения страха. Чем сильнее страх, тем
больше
будет ненависти. И ненависть -- прекрасный наркотик против стыда. Если
ты
хочешь сильно ранить его добродетель, порази сначала его мужество.
Однако сейчас это дело рискованное. Мы научили людей
гордиться
большинством пороков, но не трусостью. Всякий раз, когда нам это
почти
удавалось, Враг попускал войну, землетрясение или еще какое-нибудь
бедствие,
мужество сразу же делалось прекрасным и необходимым для людей и вся
наша
работа шла насмарку; так что все еще есть, по крайней мере, один
порок,
которого они стыдятся. Но, побуждая твоего пациента к трусости, ты, к
сожалению, можешь вызвать в нем подлинное отвращение к самому
себе с
последующим раскаянием и смирением. Ведь в прошлую войну тысячи
людей,
обнаружив в себе трусость, впервые открыли нравственную сферу
жизни. В
мирное время мы можем заставить многих совершенно игнорировать вопросы
добра
и зла. Но во время опасностей эти вопросы встают перед ними в таком
виде,
что тут даже мы не сделаем их глухими. Перед нами сложная дилемма: если
мы
поддержим справедливость и милосердие, это будет на
руку Врагу, если же не поддержим, то рано или поздно разразится
война
или революция (Он это попускает), и безотлагательность вопроса о
трусости и
мужестве пробудит тысячи людей от нравственного оцепенения.
Это, вероятно, одна из причин, побудивших Врага создать мир,
чреватый
опасностями, то есть мир, в котором нравственные проблемы иногда
становятся
главными. Кроме того, Он, как и ты, понимает, что мужество -- не просто
одна
из добродетелей, а форма проявления любой добродетели во время испытаний, то
есть в моменты высшей реальности. Целомудрие, честность и милосердие
без
мужества -- добродетели с оговорками. Пилат был милосерден до тех пор, пока
это не стало рискованным. Возможно, поэтому, что, сделав твоего
подопечного
трусом, мы выиграем столько же, сколько проиграем: он может узнать
слишком
много о себе. Есть, конечно, еще одна возможность -- не заглушать в
нем
стыд, а углублять до отчаяния. Это было бы грандиозно! Он решил бы, что
веровал и принимал прощение от Врага только потому, что сам не вполне
ощущал
свою греховность, а когда дело дошло до греха, который он осознал во
всей
его унизительности, он не мог ни искать Вражьего милосердия, ни
доверять
Ему. Но, боюсь, он достаточно хороший ученик в школе Врага
и знает, что отчаяние -- больший грех, чем все грехи, которые
его
породили.
Что же до самой техники искушений к трусости, тут все
просто.
