просто.
Осторожность способствует развитию этого греха. Но осторожность, связанная с
работой, быстро становится привычкой, так что здесь от нее нет прока.
Вместо
этого тебе надо сделать так, чтобы у него в голове мелькали смутные
мысли
(при твердом намерении выполнить долг), не сделать ли ему что-нибудь, чтобы
было побезопасней. Отведи его мысль от простого правила: "Я должен
остаться
здесь и делать то-то и то-то" и замени рядом воображаемых ситуаций
(Если
случится А-- а я очень надеюсь, что не случится,-- я смогу сделать В,--
и,
если уж произойдет самое худшее, я всегда смогу сделать С). Можно
пробудить
и суеверия, разумеется, называя их иначе. Главное, заставь его
чувствовать,
что у него есть что-то помимо Врага и мужества, Врагом дарованного, и что
он
может на это опереться. Тогда всецелая преданность долгу начинает
напоминать
решето, где дырочки -- множество маленьких оговорок. Построив
систему
воображаемых уловок, призванных предотвратить "наихудшее", ты
создаешь в бессознательной части его воли убеждение, что
"наихудшее"
случиться не должно. В момент подлинного ужаса обрушь все это на его
нервы и
тело. и тогда роковой момент для него наступит прежде, чем он
обнаружит в
нем тебя. И помни, важен только акт трусости. Страх как таковой -- не
грех:
хотя мы тешимся им, пользы от него нет.
Твой любящий дядя Баламут.
ПИСЬМО ТРИДЦАТОЕ
Мой дорогой Гнусик!
Иногда я думаю, уж не решил ли ты, что тебя послали в мир для
твоего
удовольствия? Я узнал, что пациент во время первого налета вел себя
как
нельзя хуже, но узнал я это не из твоих неудовлетворительных сообщений, а
из
доклада преисподней полиции. Он все время очень боялся, что окажется
большим
трусом, и поэтому не испытывал никакой гордыни. Он, однако, сделал все, что
потребовал от него долг, а может быть, и еще больше. В твоем активе
лишь
вспышка раздражения против собаки, подвернувшейся ему под ноги, пара
лишних
сигарет и один вечер без молитвы. Что толку хныкать о трудностях? Если
ты
разделяешь идею Врага о "справедливости" и полагаешь, что нужно
считаться с
твоими
возможностями и намерениями, тебя можно обвинить в ереси.
Во всяком случае, ты скоро поймешь, что преисподняя
справедливость
чисто реалистична и ценит только результаты. Принеси пищу или сам
станешь
ею.
Единственная конструктивная часть твоего письма - та, где
говорится,
что ты все еще ожидаешь хороших результатов от усталости подопечного.
Это
неплохо. Но сами они тебе в руки не свалятся. Усталость может привести
к
крайней кротости, спокойствию, а иногда и к видениям. Ты часто замечал, как
усталые люди предавались гневу, злобе или нетерпеливости только потому, что
вообще были очень энергичны. Парадокс в том и состоит, что
умеренная
усталость больше способствует злобе, чем полное изнеможение. Частично
это
обусловлено физическими причинами, частично -- чем-то другим. Злятся
не
просто от усталости, а от неожиданных требований, предъявляемых
усталому
человеку. Чего бы людям ни хотелось, им всегда кажется, что у них на
это
есть право. А разочарование при нашей ловкости можно всегда обратить
в
чувство несправедливости. Риск смиренной и кроткой усталости появляется
лишь
тогда, когда человек сдался перед неотвратимым, потерял надежду на
отдых и
перестал загадывать даже на полчаса вперед. Наилучшие результаты от уста
лости подопечного
ты получишь, если будешь питать его фальшивыми надеждами. Вбей ему
в
голову, что налет не повторится, и заставляй его утешать себя мыслью о
том,
как он будет удобно спать следующую ночь. Преувеличь его усталость, внушая
ему, что скоро все это кончится. Ведь люди обычно считают, что они не
смогли
бы вынести напряжение ни минуты дольше. Здесь, как и в деле
трусости,
главное -- избежать полного отказа от своей воли. Что бы он ни говорил, нам
нужно, чтобы он был полон решимости не на все, что бы ни случилось, а
на
все, что "в пределах его сил", и чтобы этих сил было меньше, чем, вероятно,
потребуется при испытании. Ладно, пусть отбивает атаки на
терпение,
целомудрие и мужество. Самое интересное -- победить его как раз тогда, когда
(если бы они только знали!) он уже почти победил нас. Я не знаю, возможно
ли,
чтобы он встретил свою девицу, когда очень устанет. Если да,
постарайся
использовать то, что усталость склоняет женщин к разговорчивости, мужчин
--
к молчанию. Это может стать поводом для тайных огорчений, как бы они
там
Друг друга ни "любили".
Вероятно, сцены, которые он увидит, не дадут тебе материала
для
нападения на его разум - твои же прежние неудачи привели к тому, что
сейчас
это уже не в твоей власти. Но есть способ напасть на чувства, который
еще
можно попробовать. Когда он впервые увидит останки того, кто раньше
был
человеком, заставь его почувствовать, что "вот таков мир на самом
деле", а
вся религиозность была одной фантазией. Ты, конечно, заметил, что
мы
совершенно запутали значение слов "на самом деле". В ответ на рассказ
про
какое-нибудь духовное переживание они говорят: "А на самом деле ты
просто
услышал музыку в хорошо освещенном помещении". Здесь эти слова
означают
только физические факты, отделенные от остальных элементов переживания.
С
другой стороны они могут сказать: "Тебе хорошо рассуждать о таких
порывах
сидя в кресле, но подожди, пока с тобой это произойдет на самом деле!"
Здесь
слова употребляются в противоположном смысле
и означают не физические факты (которые они уже знают), а
эмоциональные
воздействия на человеческое сознание. Оба значения возможны, а наше дело
так
их спутать, чтобы слова могли употребляться то в одном смысле, то в
другом,
как нам выгоднее. Общее правило, которое мы уже утвердили среди них, вот
какое: во всех переживаниях, делающих их счастливее или добрее, только
физические факты "на самом деле", а духовные -- "субъективны", во всем
же,
способном их огорчить или развратить, духовное -- это и
есть
действительность, и, не обращая внимания на нее, мы от "самого
дела"
убегаем. Таким образом, при рождении ребенка кровь и боль "на самом
деле"
есть, а радость -- субъективна. В смерти же именно наш ужас
обнаруживает,
что такое "на самом деле" смерть. Ненавистный человек "на самом
деле"
отвратителен -- в ненависти человека видишь таким, каков он
есть, в
ненависти разбиты все иллюзии; обаяние же человека любимого --
просто субъективная дымка, скрывающая похоть или корысть. Войны
и
нищета страшны, мир и радость -- субъективные настроения. Эти
существа
всегда обвиняют друг друга в том, что хотят съесть торт так, чтобы
он
остался цел. Однако, благодаря нашим трудам, они платят за торт, но не
могут
его съесть. Если ты хорошо поведешь пациента, он скоро станет считать, что
его чувства при виде человеческих внутренностей выражают "то, что на
самом
деле", а чувства при виде счастливых детей или хорошей погоды --
просто
сантименты.
Твой любящий дядя Баламут.
ПИСЬМО ТРИДЦАТЬ ПЕРВОЕ
Мой дорогой, мой любимый Гнусик, куколка моя, поросеночек!
Как ты можешь хныкать теперь, когда все потеряно, и спрашивать: неужели
мои слова о любви к тебе ничего не значили? Ну что ты! Еще как
значили!
Поверь, моя любовь к тебе и твоя ко мне равны как две капли воды. Я
всегда
жаждал тебя, так же как и ты (жалкий дурак!) жаждал меня. Разница лишь
в
том, что я сильнее. Полагаю, что теперь они тебя мне отдадут. А
ты
спрашиваешь, люблю я тебя или нет! Люблю, как и любой лакомый кусочек, от
которого у меня прибавится жиру.
Ты выпустил из рук душу! Голодный вой, поднявшийся от этой
потери,
оглашает сейчас все Царство Шума до самого Трона.
Я просто с ума схожу, думая об этом. Да, я представляю себе, что
случилось, когда они вырвали ее у тебя!.. Внезапно глаза его
раскрылись, и
он впервые тебя увидел, узнал, как ты на него влияешь, и понял, что
теперь
ему конец. Ты только представь себе, что он почувствовал (пусть это и
будет
началом твоей агонии). Как будто отпали струпы со старой болячки, как
будто
он вышел из гнусной скорлупы, как будто он раз и навсегда сбросил
грязную,
прилипшую одежду. И так противно видеть, как они во время земной
