ведь он и без того был сбит этой ночью, и от которого я уходил, поднимаясь наверх по правой лестнице; момент, похожий на звучание пианино в жуткой таверне из позапрошлого столетия.
Справа оказалась арка, которая вела в открытый коридор, находившийся над тем самым пассажем внизу и из которого я увидел свой пустующий в темноте домик. Я прошёл по коридору и отворил белые двери, и полупрозрачные занавески налетели на меня, гонимые ветром. Я увидел его. Он стоял так же неподвижно, наблюдая за вечеринкой сверху. Шум усиливался, пока я приближался к нему.
Звуки дыхания и моих шагов тонули в шуме, но он, словно ощущая движение, повернулся ко мне. На нём элегантно сидел чёрный фрак, он снова держал бокал в левой руке. С грустным, строгим, волнующим выражением лица он смотрел прямо в мои глаза. В какой-то момент он улыбнулся, и я вновь увидел его искреннюю улыбку.
VII
Действительно, прекраснее и страшнее ночи не могло быть, чтобы снова увидеться с ним. Воздух провалился в ту ночь, вечеринка разгорелась в ярком свете. Переживаемое мною время, полное безумства и необыкновенности, навевало предчувствие, что что-то должно было произойти. Сначала я боялся Кампая и пытался осознать отчего. Я был поражён: изменчивость в честном лице всегда удивляет, интересует и указывает на свою же эмоциональную скупость. Я видел полёты незнакомых мне чувств и таинственных мыслей в его выражении. Уже не молодой, Номад был чертовски красив, его светлые волосы, приятные светящиеся черты смуглого лица были роскошны; то грусть, то скука выражались в них, а в серых глазах, чей взор проникал в меня, виднелось глубокое разочарование. Кампай понравился мне, но, стоя рядом с ним, я невольно ощущал страх, от которого позабыл обо всём: и о том, зачем здесь оказался, и о том, что мне бы следовало делать. Что хорошо, что плохо, всё смешалось, я перестал признавать границы, а также понял, что у Номада не было никаких границ: наружность его, казалось бы, должна была выражать расцвет жизни, но в действительности, напротив, выражало лишь скуку и уныние, потопленные в подавляемых ненависти и злобе, даже когда он улыбался искренне и светло. Сквозь шум раздался треск, и очередной красочный фейерверк взлетел ввысь.
– Двенадцать, – сказал он, и его спокойный голос хорошо пролетал сквозь потрясаемый громами звука воздух, – тебе нравится моя вечеринка?
Кампай стоял, облокотившись на белую балюстраду, кидая мёртвый взгляд вниз, на бесчисленную толпу гостей. Разноцветные лучи прожекторов мелькали на его строгом и задумчивом лице.
Мне захотелось спросить, зачем он организовал праздник.
– Но зачем ты организовал её?
– Ты забыл ответить на мой вопрос, – чуть улыбаясь, возразил Номад, – забавно любоваться этими людьми, – и он небрежно провёл рукой перед собой, – но если быть честным, у меня есть кое-что, что я хочу сыграть на каждой вечеринке.
– Сыграть?
– Да, я должен сыграть кое-что, сделать представление, но у меня, к сожалению, ничего пока не получается. Однако, мой друг, я чувствую: этой ночью всё свершится.
– Что именно?
– Я пока не стану рассказывать, иначе прескучно будет наблюдать. Каждый ждёт своего ответа, друг мой. Не желаешь шампанского?
– Нет, спасибо.
– Я надеюсь, ты был рад увидеть мой palace и всех celebrities, рискнувших посетить его этой ночью.
– Здесь красиво и просторно. Номад, я журналист, и…
– Знаю, уже знаю. Не беспокойся, ты получишь всё то, что тебе будет нужно; только попроси меня. Поверь, материал будет сногсшибательным. Но вот моё условие: я буду говорить тебе всё, что пожелаю; согласен?
– Конечно, – согласился я, пытаясь говорить громче, чтобы мои слова уловил слух Кампая, который, однако, казалось, слышал в тот момент только меня и внутреннюю свою тишину. Он сказал вдруг раздражённым, но сдержанным голосом:
– Мне жаль тех, кто слушает мою музыку. Надеюсь, среди всех этих людей не найдётся ни одного из таких.
Он приподнялся и дошёл до центральной части балкона.
– Посмотри на них! Я ненавижу их, Тоби! – щурясь, произносил он, пока я подходил к нему. – Физическое наслаждение – всё, что им нужно; они работают лишь ради возможности праздновать. Ими руководят самолюбие и скупость; глупцы, они нисколько не думают, не рассуждают, и это моя проблема, именно мой разум вот-вот лопнет, когда их головы пусты.
Неожиданно Кампай бросил вниз, на террасу, пустой бокал; он разбился, и маленькие острые осколки разлетелись по сторонам, попадая по людям, находившимся около фонтана. Некоторые из них взглянули наверх.
– Ведь ты мог…
– Я ничего не мог: мир не развалился бы, если кому-нибудь из них прилетел бы в голову осколок. Переживём, никто же не плачет, когда погибают тысячи. Я не могу выразить то, насколько сильно мне хочется уничтожить всех их, – сказал Кампай так холодно и строго, что мне стало не по себе, – пойдём внутрь. Я не выношу больше шум и этот душераздирающий танец смеха.
Мы прошли внутрь дворца, оказались в верхнем холле у лестниц, в центре которого были огромные позолоченные двери, ведущие в прекрасную библиотеку.
– Кто-нибудь назвал бы очень странным то, что ты сказал мне только что, – прошептал я.
– Но только не ты, верно?
– Верно, – колеблясь, без уверенности произнёс я.
– Жаль, но никто не узнает, что есть верно. Пойми меня, я многое прошёл насквозь, но так и не нашёл то истинное, стоящее, ради чего мог бы продолжить жить. Я представляю, как сложно в твоём возрасте вообразить это, но в твои лета я слишком много знал. К несчастью, знания убивали меня: они даже не предостерегали от ошибок. Представь, ошибка за ошибкой; за ними вслед изменение за изменением, и всё без конца, без осознания чего-то важного, без чёткого обособления каких-то убеждений, мнений, взглядов – называй, как хочешь.
– Наверное, нелегко жить так.
– Совсем как мчаться по дороге, а моя дорога, неровная и извилистая, не привела меня ни к чему.
– У каждого своя дорога.
– Не смеши меня! Дорогу прокладывают; люди же только следуют течению своих рек.
– Неужели ты считаешь, что абсолютно все?
– Мир разнообразен, поэтому я не считаю так, да и неважно, что я считаю; важно, что ни дорога, ни русло никуда толком не ведут, и мы растворяемся во времени.
– Что мы должны делать в таком случае?
– Я думаю, мир и жизнь очень интересны, но в них нет смысла. Мы придумываем их сами, а другого не дано вовсе.
Мы сидели в читальном зале, неподалёку от высоких роскошных книжных шкафов, друг против друга. Я ощущал усталость, которая также выражалась в движениях и во взгляде Кампая. Я вспомнил, что забыл включить диктофон, но теперь мне нисколько не хотелось делать это, к тому же, мой слух записывал речь богатого джентльмена напротив меня.
– И каков он, твой смысл? – спросил я.
– Я искал его постоянно, переступая
