через себя и делая страшные вещи, и всегда находился под влиянием окружающего. Правда, я избирал, что принять, а что оттолкнуть или изменить, и такое отношение формировало мой смысл. Всё в мире влияет на другое, является причиной другого и его следствием; я подчинялся условиям, сначала полагаясь на них, но затем, как я уже упоминал, начал класть свою дорогу сам. Однако счастье было создано не для меня; я не понимал это состояние и то, что могло к нему привести. Скажешь, что я больной? Возможно, но вообрази себе молодого эгоиста, чьи мысли и сила позволили ему попробовать всё, и ты увидишь меня и поймёшь, почему я такой.
На несколько секунд он прикрыл лицо ладонью, как бы скрывая волнение, затем опустил руку и продолжил строго:
– Ты даже не представляешь, что я делал, чтобы добиться всех этих грязных денег… – эту фразу Кампай закончил с большим трудом, хриплым голосом выговаривая слова.
Я был тихим. Он открыл глаза несколько широко и словно попытался прочесть мои мысли, но моё выражение лица было стеной, плотной и не рассекаемой в те секунды ничем.
Он облокотился на мягкую багровую спинку дивана.
– Я хочу дать тебе почувствовать страх этой ночи, Тоби. Мир рушится на моих глазах.
Желание оставить его здесь и уйти посетило меня, но что за слабость? Неужели я, «критическая атака», испугаюсь того, что скажет этот страшно-удивительный человек? Не понимая, для чего я здесь находился, я решил, что ни в коем случае не покину его, тем самым принимал вызов от самого себя; в тот момент внутренний голос резал меня изнутри, страх давил горло, неприятные ощущения сжимали тело, но уйти (я твёрдо решил) я себе не позволил.
– Кости покойников лежат на моих руках, – мёртвым тоном прошептал Номад, и лицо его покрылось холодным безумием, затем он твёрдо произнёс, – я убивал, друг мой.
Я не представлял, насколько исказилось после тех слов моё лицо. Я не знал, как понимать и воспринимать их.
– Если взглянуть на жизнь как на игру, то ты должен знать, что в этот момент тобой она уже проиграна. Бессмысленный бег. Я мчался каждый день, каждую ночь, каждый год. Честно, я невероятно устал. Я старался быть кем-то в обществе, но надевать маску и вливаться в танец толпы, то есть в её безнравственный порядок, скоро опротивело мне. Лишь красота оставляла желание продолжать жить в моём сердце, которое успело прочувствовать всё на свете: все горести и сладости, а также… Верно, красота спасала меня.
– Красота?
– Точно, она дарила силы. Красота в музыке, к примеру. Музыка позволила однажды изучить самого себя настоящего.
– Это же прекрасно!
– Но бессмысленно.
– Я уже слышал это раньше, – смело и раздражённо сказал я. – Помнишь, как ты играл на гитаре на пляже? – с интересом спросил я. И если первое интервью было глубоким сном, то второе стало увлекательным кошмаром.
– Я никогда не забуду то быстротечное время, бывшее пиком полёта моего чувства, по окончании которого я ощутил невыносимую боль падения! Тогда я неожиданно услышал великий звук, нападающий на мой берег, поэтому решил дать сражение. У нас получился неповторимый полёт в стремительных атаках; я ощущал в его порывах, что погибну, друг мой!
Мы помолчали, вспоминая ту ночь и то утро. Он, вероятно, представил гитару в своих руках (я увидел, как он принял такое положение рук, словно играл на гитаре), а я, отвлёкшись от него, представлял его же тем ранним утром, стоявшего на коленях в песке, а затем вспомнил тот звук.
Мы вздохнули.
– И ты даже ударил гитарой человека, – я нарушил тишину, когда стало неловко.
– Как ты узнал об этом? Я позволил чувствам руководить мной, вернее, не позволял: мой разум улетел за горы, этот чёртов рассудок, и чувство само взяло меня под контроль. И это было самое сильное чувство в моей жизни. Возможно, если бы мы отдавались чувству, мир бы стал честнее и лучше.
– Согласен, часто жизнь напоминает маскарад.
– Точно. Я сражался с ним, пытался управлять им, но всё в мире, как и моя дьявольская вечеринка, не поддаётся контролю.
Мрак вселялся в наши головы.
– Что ж, ты любишь музыку, потому что она навевает чувство… – начал я.
– В основном, так. Я пробовал всё в своей жизни, поверь мне; но музыка – единственное, о чём я никогда не забывал.
– Ты утверждаешь, что всё испробовал; так удалось ли тебе найти свою страсть?
– Что это значит вообще?
– Может быть, цель, назначение? – я сам не понимал, какую несвязную чушь произносил.
– Мы даже не понимаем, зачем живём на свете нашем белом. Какое назначение, о чём ты? Страсть… Возможно! Я любил… терял, но ощущал непреодолимое рвение к ней, но что же? Я едва дотянулся до неё, но вскоре сам же отпустил свою прекрасную возлюбленную. И не жалею!
«Бедный человек!» – подумал я.
– Когда я был совсем-совсем молод…
– Неважно, молод или нет, – перебил Кампай, – звучит как ненужное оправдание. Мы все проходим один и тот же путь, и все мы глупцы: что молодые, что старые.
– Хорошо, я только хотел сказать, – продолжал я, – что когда мир существовал до моего рождения, в нём не было меня, и это понятно. Но когда я появился и стал думать о смерти, грусть находила на меня. Я не знаю, зачем мы живём, но, представляя, что когда меня не станет, всё будет чёрным или вообще никаким, я не мог не тосковать, понимая, что ощущение, переживаемое мной, похоже на ощущение потери, причём потери крайне бессмысленной.
При последнем слове Кампай нахмурился; он стал сравнивать, но не мог сравнить.
– Потери жизни, конечно, и всего, что она дарит. Но я не совсем согласен с тобой: мир всегда существовал и продолжает свой путь и без нас, но мы можем оставить что-то вечное, память о себе для истории, людей, чья огромная машина вертится во вселенной. Но на кой чёрт? Как бы она не рухнула в один прекрасный момент! А сейчас всё крушится в моих глазах… – Последние слова он прошептал, выражая свою усталость.
– Что значит «крушится»?!
– Я вижу конец.
Ночное время скользило по холодному воздуху; сквозь стёкла окон проникали шум и смех. Вдруг Номад сказал:
– Я должен был выбрать между правильным и лёгким.
– И выбрал лёгкое?
– Я надеялся, что ошибусь при выборе, и тогда узнаю верный путь. Однако я не почувствовал ничего плохого ни в том, ни в другом. Я не знал, кто я такой; я ждал, кто выиграет жестокое сражение внутри меня: полный мрак или яркий свет. Согласись, одно другого привлекательнее, но я позволял им поочерёдно брать вверх. Впоследствии, однако же, я пытался стать другим снова и снова, поступать и хорошо, и плохо; и добродушно, и жестоко, но в конце концов так и не
