Мне стало страшно. Ты вросла в меня. Я знал о тебе все, хотя и не видел все теплые месяцы. Я чувствовал, как ты раздевалась перед другими, их прикосновения и дыхание заслоняли от меня воздух, их глаза буравили
узоры, иногда до дыр, над которыми потом долгие дни трудился скорый паучок. Я знал, чем ты дышишь, что
читаешь, видел цвет твоих глаз, отраженных в воде ресниц, облаков касавшихся.
Мне салютовало твое шампанское и доносился полузапах чьих-то сигарет, которыми пропахли твой свитер, твои дикие волосы и прозрачные руки. Я пил твои слезы и ел серу из твоих оглушенных первыми взрывами
чувственности ушей. А потом мы встретились, неожиданной броско.
-Ты кто?
-Я тот, кого бросили. А ты?
-Я та, кто бросил. Иду искать.
Ты в очках противосолнечных (я подумал, против меня), насмешливая и неузнанная, неузнаваемая. В твоих
глазах солнце, и мне больно на тебя смотреть даже издалека. А между нами тогда еще оставались долгие метры.
Я то и дело поскальзывался на растянутой по траве паутинке. Съежившийся паук промокал раны ватою.
Твоя улыбка в пространстве разящая: я думал, дискобол метнул в меня луной и, пролетая через атмосферу, она обернулась кусочком сыра.
- Спасибо, я не голоден, - и откусил, а потом метнул обратно.
- Не веришь? Смотри, висит откушенная! Ирония, погашенная стеклами очков. Я
всматриваюсь, но вижу другую. Я рисовал тебя, я плохо рисую, а ты получилась другой. Ее и увидел.
- Привет! - Приветы, как письма, на них тоже нужно отвечать:
- Привет!
8
2
Мы встретились на следующий день, помнишь? В университете, когда я споткнулся о тебя и идентифицировал
со всеми теми, кого неоднократно встречал. Но для этого мне понадобились часы черчения глазами по твоей
спине, освобожденной моим воображением от мохерового свитера. Я превратил его в клубок и принимал за ежика, помнишь?
Вряд ли. . . Ты жила другим: людьми, общением, взглядами исподтишка или долгими, четкими, протяжными, как пластилин.
Я же, скорее - запахами и впечатлениями, образами, пусть расплывчатыми, но лишь слегка, ведь вчера
только моросило, две-три лужи, а по асфальту не больно-то расплаваешься. Может, больно?
Локтями трухлявыми, вывернутыми о пирамиды камней. Я предпочитаю брасс. Ты, словно крот, плывешь
баттерфляем, а воробьи над нами пикируют. Пусть хоть раз побудут альбатросами.
* * * * * *
- Как тебя зовут?
- Не знаю, не обращала внимания.
Это пришло позже. Вчера ты очутилась у меня в комнате на диване напротив. Чуть раньше кто-то спросил
меня о твоем имени, и я тебя пожалел. Мы сидели. Ты почти плакала, а я почти пускал солнечных зайчиков.
Вокруг стояли ведра и собирали солнце и слезы соседей сверху. В одно ты выжала свои губы. Говорили о
засухах и пустыне. Ты почему-то думала, что верблюжья колючка - это только эвфемизм, позволяющий избегать
слова Горб. Я улыбался, размышляя о том, какой именно вид горба называли верблюжьей колючкой и сколько дней
верблюду нужно было бродить мимо оазиса, чтобы превратиться в соляной столб. Ты считала, что для этого
достаточно оглянуться.
Я указал на бабочку у тебя за спиной.
Ты оглянулась и проиграла. Зачем мне столько соли, подумал я, и с тех пор решил добавлять ее в свои
шутки.
А потом ты притворилась спящей, а я в сачок поймал твой воображаемый сон. Уверяю тебя, это было намного
легче, чем, минуя гусеницу, увидеть бабочку за твоей спиной. Она была красная, махала крыльями, а иногда
тихонько ползла. Ни одна бабочка не в состоянии полностью изжить в себе гусеницу. Я же не мог изжить в себе
тебя. Одно успокаивает: когда я умру, ты умрешь со мной. Красивое будущее. Хорошо, что его не будет.
А пока ты, бессонная, возвращаешься домой, о чем-то думая, я по паутинке изучаю твои сны. Они - как
цветы с лепестками внутрь. Как стебли без бутона. Как бабочки без крыльев. И в них есть я.
******
Мы кружились, задевая шторы вихрями ног и сплетением пальцев. Мы кружились, а вокруг кружилась и пахла
метель.
Я прикасался к твоим пальцам-льдинкам, целовал глаза с сосульками ресниц, а еще у тебя кружилась голова, плавно и скользко, и мы попытались ее догнать.
Наперегонки.
Она покатилась по снегу, а со стороны казалось, что это автоматический снеговик. Снег забился тебе в
глаза, запечатал уши, я кричал, а ты выдувала теплые пушистые облачки слов, которые я нанизывал на
указательный палец, указывая направления. Когда их набралось много, указательный обернулся безымянным.
Тогда я подхватил твое тело, приделал к нему наспех скомканную снежную голову и вдохнул тепло. Ты
улыбнулась, и я проснулся.
* * * * *
Вчера я не видел тебя, но представлял. Ты шла по ветру, качаясь в ритм обезумевших веток. Они извивались
змеями, свешивались и царапали кожу. Ты была словно кошка, от одиночества расцарапавшая сама себя.
Твои горгоньи волосы меняют цвета, жалят друг друга, и вот на твоей голове остается только клубок
мертвых змей. Чтобы сделать тебя модной, запускаю мангуста. Он съедает все и прячется в мой карман, до свидания.
Я знаю, что оно состоится завтра в парке на скамейке или у цветка, того, что с длинной ножкой и
печальными лепестками, что раньше всех ложится и никогда не встает. Но мы не найдем друг друга. А еще за
день до свидания мы не найдем и цветка, срезанного, на кусочки полосатые и пористые.
Представлял тебя в своем кармане непонятно уместившуюся, в одном ты, в другом мангуст. Твои блестящие
ироничные глаза. Я застегиваю их на пуговицу, и единственное напоминание о них - стрелочка капель по
асфальту, стелющаяся. Расстегиваю пуговицу, а вместо глаз - два желтых круглых, сырых и водянистых, руки
протягиваешь - водоросли, они рвутся, пальцы тянутся и обрываются, желтым лопаются, в насекомых
превращаются. Я иду по хвостам, словно по мху волнистому, ускользающему, выбираю следы, свое воображение
провожаю.
Я, наверняка, скажу тебе еще одно до свидания, сорву поцелуй с оборванных, скошенных губ, поставлю его в
тонкую вазу, водой наполненную, буду растить его, чтобы обратить в любовь.
Вырастет ли? Или подкосится, сожмется, как голодный муравель - три прутика и глазки незаметные, на концы
нанизанные. Если нет, то выращу из него поцелуйное дерево и раздарю прохожим его семена. Может, у них
получится лучше. А себе я возьму другой, твой, сегодняшний, и начну все сначала.
*****
Вчера ты пригласила меня. От чьего-то имени в чей-то дом. Там будет шумно, будет музыка, будут пенистые
напитки, - сказала ты. Будет моя улыбка другой девушке, - добавил я поспешно.
Она села мне на колени, тяжелая и живая, а ты смотрела на меня издалека. Так начинался самый счастливый
вечер в твоей жизни. Он шел, а мы сидели по разные стороны далека, разговаривали друг без друга, целовали
других, любых, всяких.
В соседней комнате извивались двое, они точно знали, что такое любовь. И если бы на них обратили
внимание обитатели этой... впрочем, даже тогда вряд ли хоть один из них обратился бы в противоположный пол
- им было все равно, на полу, ковре или в превращенной в пещеру кровати. А мне было все равно, кто на моих
коленях, пусть даже светящийся с лучами металлический брусок. Если он мог шевелиться, пахнуть, как все
вокруг - сигаретным дымом, бешеной музыкой и вином. Я качал его и иногда целовал в лучи, а он переливался
благодарным металлическим огнем. То и дело к нему подходили и прикуривали, ставили в мужском роде, а
раздвигали в порочно-женском. Не знаю, как они могли определить в такой темноте. Но все же мне нравилось, что это была Она, а значит, у нее на один луч меньше. Иногда я переводил взгляд туда, откуда доносилась ты
- от тебя время от времени прикуривали другие взгляды, а ты, словно не вникнув в суть моего перевода, шарила в поисках словаря.
- Что можно увидеть в темноте? Чаще что-то путешествующее со щупальцами. Например, паучка, печально
перекидывающего нитку с моего плеча на ее губы, вздох, он зацепляется за полоски ее губ, срывается и
скользит по шее, бледной, как швейцарские Альпы.
Мы уходим. Нам в разные стороны. Мы расходимся хрупким треугольником. Ты и она у основания, а я на
заснеженной вершине, затянутой в дымку нерешительности. И вам остается только ждать, в чью сторону я со-
8
3
скользну - к швейцарским Альпам или к тебе. Я засыпаю и вижу, как грустный паучок трудится над отрогами, плато и тайными нишами, вышивает отлогие скаты вокруг ее шеи, протягивает канаты к ключицам, иногда вдруг
соскальзывая на сонную грудь. Я скольжу за ним, но запутываюсь в одеялах, блуждаю по невидимым гулким
лабиринтам, пока откуда-то не выглядывает луна. Изможденный, засыпаю, а во сне мне видится твоя
