За окном что-то сверкнуло, а затем послышался сильный грохот, сопровождающийся мощными и частыми ударами по стеклу. Дилан запустил свои вспотевшие пальцы в волосы и согнул ноги в коленях, опершись локтями об опору, которую себе создал. Этот чертов сон повторялся каждую ночь. Как только он закрывал свои глаза, его сознание начинало воспроизводить события из прошлого, которые оставили на нем нестираемый отпечаток. Он не был в той гребаной машине, его не было с родителями в тот момент, когда они разбились, но эта картинка, которую он начинал видеть, как только заходило солнце, была такой реальной… такой настоящей, словно не являлась игрой его воображения. Словно была его воспоминанием.
Он не помнил, когда в последний раз спал больше четырех часов в сутки, пяти – если очень повезет. Не помнил, когда полноценно питался или просто расслаблялся. То, что с ним происходило, не просто не давало ему покоя, оно медленно сводило его с ума. И Дилану казалось, что он уже окончательно потерян для этого мира. Окончательно потерян для нормального будущего, которого у такого, как он, просто не может быть. И поэтому, никогда не будет.
Он старался дышать, делая глубокие вдохи и выдохи, и чувствуя, что это хоть и немного, но действительно начинает успокаивать. Этому упражнению его научила подруга Сары. Когда Меган Палмер чего-то боялась или просто ощущала, что её тело и разум начинают контролировать эмоции, а она сама просто теряет над ними всякую власть, то всегда дышала. Глубоко. Размеренно. Представляя, что с каждым новым выдохом отпускает от себя частичку болезненного прошлого, а с каждым вдохом – позволяет себе стать немного свободней.
Пусть и на какое-то время.
Это работало. Он мог поклясться, что это действительно помогало ему забывать о том, что так прочно сидело в его голове уже много лет, но весь парадокс заключался в том, что действие этого «чудотворного снадобья» было слишком недолгим. И он не имел возможности его продлить…
Так надолго, чтобы каждую ночь без опаски закрывать глаза. Так надолго, чтобы ложиться в свою постель и знать, что в этот раз он сможет спокойно спать. Так надолго, чтобы обрести надежду на лучшее будущее… на иную жизнь. Так надолго, чтобы просто снова хотеть жить. Жить и бороться.
Бороться… Дилан усмехнулся. Он так устал от вечной войны с этим чертовым миром, так устал от сражения с самим собой, что единственным возможным выходом из всей этой ситуации, увидел просто напросто опустить руки.
Вот почему он решил уйти из гонок. Вот почему в одночасье изменил свои взгляды на жизнь и перестал спорить с людьми, которые всячески пытались уберечь его, отговаривая от подобного «развлечения». Дилан устал нести ношу, что легла на его плечи в тот самый день, когда он впервые сел за руль гоночного автомобиля.
Трасса была его спасением, его мечтой и его жизнью, но в то же время она убивала в нем все человеческие чувства, словно была его смертью, погибелью, наваждением. Вы знаете, что такое гонки? Знаете, что ощущает каждый пилот, сидя в своей машине и мчась по дороге со скоростью более двухсот миль в час? Знаете, что он чувствует перед тем, как надевает шлем и после того, как снимает его? Знаете, что испытывает, когда остается наедине с собственными мыслями?
Понятия не имеете, верно?
А он не просто представляет себе все это, а ощущает, чувствует, испытывает. Каждой клеточкой своего тела. Ежедневно. Ежечасно. Ежеминутно. Такие, как он, живут в мире, которым правят безумие и страсть. В мире, где каждый родившийся одержим лишь одной единственной целью: во что бы то ни стало оставить свой след. Таким, как он, не важны пути достижения цели. Им не важно то, что мы называем страхом. Неконтролируемым и всеобъемлющим. Такие, как он, презирают рациональность, полностью отдаваясь во власть неконтролируемых эмоций. Победа для такого человека, словно глоток чистой воды в пустыне: когда тебя одолевает сильнейшая жажда, ты пойдешь абсолютно на все, чтобы ощутить, как драгоценная жидкость льется по твоему пересохшему горлу.
Трасса была смыслом его существования. Она была рядом с ним всегда, когда он нуждался в лекарстве, способным заглушить боль, которая разрывала его изнутри. Она помогла ему пережить потерю своей семьи, но в то же время стала той самой причиной, по которой он так и не смог сказать своему отцу, как сильно он его любил. По которой, он больше ни разу не смог просто обнять свою маму.
- Спасибо, что пришли, - Дилан пожал руку человеку в черном смокинге, с которым работал его отец, а затем кивнул его жене, которая кивнула ему в ответ.
- Алан был моим другом, - Ладвуд сильнее сжал его ладонь, - и эта трагедия коснулась всех нас. Мы просто не могли не придти.
Он только кивнул и больше ничего не сказал. Мужчина обнял его и ободряюще похлопал по спине, а затем вышел наружу. Дилан сделал глубокий вдох, стараясь сдерживать ту боль, что с каждой проходящей секундой прогрызала в его груди все большую и большую дыру, образовывая ни с чем несравнимую пустоту. Он будет держаться. Сегодня. Завтра. Весь следующий месяц, а затем и год. Он будет сильным столько, сколько нужно, и если понадобится, переступит черту, поменяет собственные принципы, станет лгать себе и окружающим, но никогда и никому не позволит увидеть слезы на своих глазах. Никогда. И никому.
Он проводил ещё около сотни людей, не забывая пожимать им руки и кивать в знак благодарности. Некоторых из них он видел впервые, но, несмотря на это, они искренне и со всей присущей человеку чувственностью выражали свои соболезнования и давали такую необходимую им с Сарой поддержку.
Хотя вряд ли хоть кто-то из присутствующих, мог бы с уверенностью сказать, что понимает его боль. Что понимает, что значит винить себя в смерти родителей. Что значит чувствовать себя неблагодарным, недостойным сыном, предавшим веру и надежды отца. Сыном, который вызывал слезы матери, когда сбегал из дома под покровом ночи для того, чтобы ощутить, как от нереальной скорости в жилах закипает кровь, как от подступающего адреналина учащается пульс, а от бегущей вверх стрелки спидометра на мгновение останавливается сердцебиение.
Вряд ли хоть кто-то в этом зале слышал, с какой болью сейчас кричал маленький мальчик, обессилено падающий на пол и громко роняющий соленые слезы. Он сомневался, что хоть кто-то видел, с какой неистовой силой этот ребенок дергал ногами, барабаня ладонями по холодному дереву, и выкрикивал, как ему жаль. Как он просил прощения у самых дорогих ему людей, навсегда ушедших из этого мира и из его жизни. Как клялся в том, что больше никогда не посмеет перечить воле своего отца и ни за что не заставит маму огорчаться, если только они вернуться обратно. Если только дадут ему ещё один шанс.
Дилан с усилием сжал свои пальцы в кулаки, а затем перевел взгляд на три массивных креста, висевших на дальней стене церкви. Он никогда не верил в Бога. Никогда не говорил с Ним и никогда и ничего у Него не просил. Но сегодня, находясь здесь, и сполна нахлебавшись из Чаши Скорби, он просто понял, почему люди делали это. Почему молились, верили и надеялись.
Так они облегчали свою боль.
Но ему казалось, что его боль уже никто и никогда не сможет заглушить.
Дилан направился вперед по проходу, минуя деревянные скамьи, которые уже успели полностью опустеть и не сводил глаз со стены. Эти священные символы не представляли собой ничего необычного, но он мог бы поклясться, что чувствовал, как какая-то невидимая сила тянет его подойти к ним ближе, открыться им, довериться. Позволить своим эмоциям вырваться наружу.
- Отпусти меня, - срывающийся голос заставил его мгновенно придти в себя, и он повернул свою голову в ту сторону, откуда он доносился. – Я прошу тебя, Макс, дай мне спросить! Я хочу знать…
Дилан в одно мгновение подлетел к сестре, и одним рывком развернул её к себе. Макс передал её хрупкое тельце в его руки тут же, и ему даже не потребовалось ничего говорить.
- Сара…
- Почему Он сделал это? – Она плакала, все так же упорно пытаясь вырваться из рук Дилана. – Почему забрал их?
