По словам Инны Валерьевны, Степан Федорович был абсолютно аполитичным человеком и не признавал новые подходы к художественному воспитанию молодых художников. Между ним и его просоветски настроенным начальством постоянно возникали бурные стычки. Горячий, порывистый, Степан Федорович поносил методологию «недоросля», как он выражался, а кроме того, открыто выступал против так называемой партийности в искусстве.
– Ну, в чем, скажите, – гремел он, – партийность пейзажей Левитана или натюрмортов Сарьяна? Ромашку не сделаешь шестерней. Природа есть природа от века и никаким социально-общественным установкам не подвластна. Настоящий художник отражает жизнь объективно, в типичном.
Стоцкой по долгу службы однажды пришлось побывать в гостях у Чуприненко, и она видела его работы. Это было некое откровение для нее. Особенно ее поразил написанный им портрет жены.
– Ничего подобного до этого я не видела, – призналась она Болохову. По ее словам, ей доводилось в свое время бывать в лучших картинных галереях мира и видеть массу женских портретов, принадлежащих кисти известных художников, но ни один из них не произвел на нее такого сильного впечатления.
– Вот эта плеяда художников, в силу случайных обстоятельств оказавшихся после революции в Благовещенске, и стала трудиться во вновь открытом в начале двадцатых художественно-промышленном училище, – голосом заправского экскурсовода повествовала женщина. – Однако училище просуществовало недолго: после невозвращения в 1925 году группы благовещенских художников из Китая, где была устроена экспозиция их картин, училище, успевшее сделать только один выпуск, было закрыто. С тех пор, как ни билась творческая интеллигенция что-то подобное создать в Благовещенске, ей так и не дали, как не дали создать здесь и художественный музей, – прискорбно заключила Стоцкая.
Инна Валерьевна была хорошим рассказчиком. Однако беда ее заключалась в том, что она часто увлекалась, выдавая себя с головой. Иногда, правда, спохватывалась, и тут же в глазах у нее появлялся страх. «Ой, что это я сказала!» Но к чести Болохова, он постоянно делал вид, что ничего крамольного в ее словах не замечал, хотя она-то чувствовала, что это не так.
– Вы говорите, что вам не дают здесь создать художественный музей… – заметил Болохов. – Так, может, вся причина в том, что его и создавать-то не из чего?
– Да что вы! – возмущенно посмотрела на него Стоцкая. – Это только так считают здешние руководители. Но это полнейший абсурд!.. Ведь и в фондах областного краеведческого музея, и в частных коллекциях горожан, а, кроме того, на руках местных художников имеется достаточное количество подходящего для этого материала. Остается за малым – выделить помещение и профинансировать проект. Не то может случиться так, что мы опоздаем, и многие прекрасные картины, графика, что покуда целы и невредимы, могут уйти из города. Мало того, они могут просто-напросто погибнуть, ведь ни одна из картин не застрахована от форс-мажора. А это уже трагедия… Кстати, Александр Петрович, у меня к вам огромная просьба: напишите о наших проблемах в своей газете. Только, пожалуйста, не упоминайте мое имя. А то начальство мне этого не простит. Вы же знаете, как у нас сегодня… Чуть что – клеветник, вредитель, враг народа и все в этом роде. А я еще хочу пожить…
Эти слова больно ранили Болохова. Что же происходит? Почему людьми овладел страх? Почему они не чувствуют себя защищенными? Ведь не для того мы устраивали революцию!.. А для чего? – неожиданно спросил он себя и на мгновение задумался. Да чтобы жилось нам по-человечески! Чтобы мы свободно чувствовали себя на этой земле. Чтобы все было по справедливости и по закону… А что на поверку? Увы, даже при царе жилось людям свободнее и они не так боялись за свою жизнь. Выходит, раньше было лучше? Тогда ерунда какая-то получается. Ну не может, не может революция быть мачехой для тех, кто поверил в нее! Наверное, что-то мы не так делаем… – решил Болохов. – Надо не нагонять на людей страх, а вселять в них веру в лучшее будущее.
…А этой женщине, что торопливо шла с ним рядом, стараясь поспеть за его широким шагом, надо обязательно помочь. А вместе с ней и всем здешним художникам. Каким образом? А все просто: когда после командировки он вернется на Лубянку, то обязательно встретится с товарищем Менжинским и расскажет ему о здешних проблемах. Тут и политику для пущей убедительности можно приплести. Дескать, чтобы привлечь творческую интеллигенцию на свою сторону, ей нужно создать все условия для работы. А художественный музей – это тоже часть их жизни. Так что теперь у него есть обязательства перед этим городом, который стал для него последним прибежищем перед тем, как он уйдет в неизвестность.
– Дорогая Инна Валерьевна, я сделаю все, чтобы помочь и вам, и вашим товарищам, – улыбнувшись, произнес Болохов. – Надеюсь, у нас с вами все получится… А теперь скажите, где у вас тут можно купить медку с малиновым вареньем? – Стоцкая недоуменно посмотрела на него. – Ну вы же сами сказали, что Петр Сергеевич хворает. Вот мы и будем лечить его.
– Ах, вот оно что!.. Ну, тогда пойдемте на рынок, – сказала Стоцкая и, изменив маршрут, повела гостя в другую сторону.
…Евстафьев жил в небольшом деревянном домишке, окна которого выходили прямо на Садовую. На их счастье, он оказался дома. При этом не один: проведать художника пришли двое его коллег, с которыми Инна Валерьевна приветливо поздоровалась, когда те вслед за Петром Сергеевичем вышли из гостиной в прихожую, чтобы взглянуть на вновь прибывших. «Наверное, тоже питерские», – подумал Александр, но, сколько ни всматривался в их лица, признать никого так и не смог. А говорили, что Евстафьев избегает близких отношений с людьми и всегда находит повод отказать тем, кто напрашивался к нему в гости. Выходит, бывают и исключения?..
Одного взгляда было достаточно для того, чтобы понять, что Петр Сергеевич переживал не лучшие времена. На нем была латаная-перелатаная рубашка, заправленная в старенькие короткие брюки, и глубокие калоши на босу ногу. Как оказалось, он уже почти выздоровел, правда, изредка покашливал, да и лицо его выглядело несколько бледным. Болохова он не узнал. Впрочем, и тот бы никогда не узнал в этом бедно одетом постаревшем человеке с впалыми щеками и грустными глазами некогда пышавшего здоровьем жизнелюба, которого знала вся академия. Ведь он был одним из тех, о ком говорили: «художник Божьей милостью». Он был лет на десять старше Болохова, но теперь разница в их возрасте казалась еще более существенной.
– Вот, привела к вам журналиста из Москвы, – обращаясь к хозяину дома, произнесла Стоцкая. – Хочет написать статью о благовещенских художниках.
– Болохов… Александр Петрович, – тут же представился гость.
– Евстафьев, – коротко отрекомендовался хозяин дома и с некоторой опаской посмотрел на незнакомца. – Что же вы стоите? Проходите в комнату, – сказал он гостям.
В полутемной большой комнате, куда провели гостей, стоял круглый старинной работы стол с такими же старинными стульями. В красном углу висело множество икон, перед которыми горела лампада. В простенке в застекленной раме – мастерски нарисованный карандашный портрет Менделеева. Болохову показалось несколько странным видеть лики библейских святых в соседстве с изображением великого химика. Он некоторое время молча рассматривал портрет, пока не услышал за спиной голос Петра Сергеевича:
– Давайте, давайте, проходите… Вон стол, стулья… Садитесь.
В этот момент Болохов заметил стоявшую прямо на полу, у стены, написанную маслом картину, на которой под слоем пыли можно было различить сидевшего на корточках голого по пояс молодого каменщика с мастерком в руке. Тот мостил улицу.
– Какая прекрасная работа, – невольно произнес Александр.
– А, бросьте! – бочком просунувшись вперед, махнул рукой художник. – Таких картин у меня написано великое множество. Но это, как говорят большевики, вчерашний день – ведь я писал их еще там, в Питере. А кому нужны сейчас анахронизмы? Вот так… Обыкновенный человек умирает в своей постели, тогда как большинство художников кончает жизнь в чуланах. Бойтесь чуланов – безымянной могилы художников…
Он грустно вздохнул, так грустно, что у Болохова сжалось сердце. «Да не прав ты, добрый человек, не прав!» – хотел воскликнуть он. И вовсе это не «анахронизмы». Ведь старое, если оно настоящее, всегда ценно. Ты прав в другом: для художника это смерть, когда его произведения покоятся, говоря твоими словами, в «чуланах». Увы, эта участь постигла сегодня не только тебя…
– Как вы насчет чайку? – усаживая гостей за стол, на котором стоял большой медный чайник и несколько алюминиевых кружек, спросил их Евстафьев.
– Мы не против! С мороза-то оно в самый раз… – улыбнулся Болохов. – Да у нас и к чаю кое-что имеется… Вот, – протянул он Петру Сергеевичу холщовую сумку. – Тут и мед, и малинка… Инна Валерьевна сказала, что вы хвораете, вот мы и…
