чем занимаешься, это неизбежно приносит свои плоды.
При разговорах с экипажем он намеренно не упоминал свой сад, и хотя они тоже не затрагивали эту тему прямо, только лишь косвенно и как будто вскользь, старик на сто процентов был уверен, что они тоже видят этот сад. Это было очевидно, судя по тому, что корабль иногда разворачивался боком, чтобы с его палуб удобнее было рассмотреть берег острова, на котором располагались эти сияющие кустарники.
Старика это позабавило. Ему было приятно, что наконец его усилия дают результат. Но вскоре этого ему стало недостаточно. Учитывая, как открыто и с какой искренностью он ухаживал за садом и новыми кустарниками, он хотел такой же открытости и от экипажа корабля.
— Быть может, стоит спросить их об этом прямо? — спросила чайка, видя его раздумья. — Ты ожидаешь открытости и искренности, сам продолжая играть в какие-то игры.
В словах чайки был свой резон, но, как и прежде, старик лишь отмахнулся. Спросить у них прямо о том, нравится ли им его сад, по его мнению, было чем-то искусственным, ненатуральным. Он не хотел навязываться, но в то же время жаждал их одобрения, их восхищения его работой. Ведь он делал это для них.
Он получал сигналы от множества других кораблей. Они были впечатлены его садом. Но ему нужен был сигнал только от одного корабля, в тот момент все остальные были для него просто невидимы.
* * *
Однажды что-то надломилось в нём, и взяв фонарь, он пошёл к берегу и не скрывая своих эмоций и чувств, передал послание кораблю. В этом послании он изложил всё как есть, открывшись перед экипажем. Впервые в жизни он настолько открылся перед кем-то. Настолько искренне.
В том послании он так же передал сигналы того, что не ждёт какого-либо ответа, хотя, в тайне, конечно же ждал. Окрылённый, с улыбкой на обветренном лице, он пошёл спать представляя, как расшифровав его сигнал экипаж корабля всё же даст какую-то весточку. Поблагодарят за сад, созданный ради них. А даже если и не поблагодарят, то хотя бы открыто дадут ему знать, что знают и видели его труды, что знают, ради чего всё это было создано. Только одно это было бы самым лучшим подарком для него.
Но никакого прямого ответа не последовало. Лишь вновь определённые сигналы, позволяющие двояко интерпретировать их содержимое.
— Но разве не об этом ты сам просил? — напомнила чайка. — Разве не сам указал, что не ждёшь ответа? Ты вновь ждал искренности в ответ на свою, не совсем до конца, искренность?
На это ему нечего было ответить.
* * *
Он ушёл вглубь острова, в попытке очистить свой разум и опустошить мыслительный сундук, который тащился за ним тяжёлым грузом, уже переполнившийся за всё это время, прошедшее с момента обретения сердца.
Босиком, прыгая по мокрым, скользким булыжникам, он следовал вдоль реки, и это доставляло ему неописуемое удовольствие. В эти моменты он чувствовал себя живым, балансируя на грани срыва, и ощущая на лице лёгкие порывы ветра, вперемешку с моросящим дождём.
Он любил путешествовать под дождём. Было в этом что-то настоящее. В эти моменты затихали окружающие звуки, оставляя только шелест листвы и звон хрустальных капелек, разлетающихся на мелкие осколки, падая на землю.
Отпуская мысли и отдавая телу и рефлексам полный контроль, он исчезал и растворялся в этом дожде. Но в этот раз рефлексы подвели его, или быть может, подсознательно он сам этого хотел и ждал. Как бы там ни было, в какой-то момент он сорвался с высокого камня и растянулся среди речной гальки, лишь чудом не свернув себе шею.
Придя в сознание, он ощутил боль в теле и понял, что серьёзно повредил его. Ещё он понял, что всё ещё жив, хотело его подсознание или нет.
На восстановление организма понадобилось некоторое время, которое он провёл в гамаке возле своего сада, слушая рассказы чаек и шум океана. Миниатюрный, переносной фонарик был под рукой, поэтому он мог продолжать держать контакт с кораблями. Они присылали ему сигналы, с пожеланиями скорейшего выздоровления, и в ответ он посылал им вспышки благодарности.
Среди этих сигналов было послание и от его парусника, однако оно показалось ему слегка поверхностным, учитывая их долгий период коммуникации до этого. Старик наивно полагал, что вот сейчас, в этот период времени, экипаж наконец откроется ему. Ведь самые близкие проявляются именно в такие моменты. В моменты твоего падения. И всей душой он вновь ждал весточки от экипажа корабля. Его прекрасного, неземного корабля.
Но он не дождался. То короткое, сухое послание так и осталось единственным, за весь довольно продолжительный период выздоровления.
Организм, конечно, восстановился и без этого, за исключением сердца, которое словно всё ещё было живым, но уже перестало биться. Потому что просто больше не хотело.
* * *
Он не хотел контактировать с кораблями, но боль, бушующая внутри, требовала высвобождения. Он не хотел посылать сигналы паруснику, но в то же время в воздухе висело облако недосказанности, тоже желающее освобождения.
Старик взглянул на сад, затем на берег океана, и его руки, будто сами по себе, принялись за дело. У него возникла идея воздвигнуть маяк. С помощью всё тех же семян, только немного изменённых, он вырастил высокое, ветвящееся столбом растение. Его основание состояло из множества переплетённых между собой, тонких, но крепких и негнущихся на ветру, веток кустарника, устремляющихся в небо. На конце этого растения распускался сияющий бирюзой, огромный цветок, обрамлённый ветвями. Издали казалось, будто две, крепко прижатые друг к другу, руки, практически переплетающиеся между собой, держат в своих полураскрытых ладонях сияющий шар.
Старик отошёл в сторону и удовлетворённо кивнул, глядя на своё творение. Оно было прекрасным, и для осознания этого ему не нужно было чьё-то одобрение. Это было очевидно и так.
— Кое-чьё одобрение ты всё-таки ждёшь, не лукавь, — крикнула чайка, впрочем, тоже очарованная увиденным.
Да, это была правда, но лишь отчасти. В этот раз он ждал не одобрения. Вместо этого ему нужен был способ говорить, не произнося ни слова. Передавать сигналы и послания, не используя привычные методы коммуникации. Обращаться одновременно и к одному, и ко многим. При этом каждый считал бы это послание предназначенным лично для него одного, и в то же время, оно предназначалось бы всем. Как урок. Как предостережение. Как символ.
Теперь ему уже не нужны были фонари или фигуры. Теперь он передавал свои мысли маяку, который жадно впитывал их, и передавал свечением
