Того, что происходило на сцене, она уже не видела. Это даже не интересовало ее. Все ее чувства, все внимание были сосредоточено только на ротмистре. Но почему? Почему? – пыталась она разгадать свое состояние. Было слышно, как бьется в груди ее сердце. Быстро и громко, так громко, что она даже испугалась. А может, и другие слышат этот стук? Не случайно люди вдруг стали оборачиваться на нее. А может, все дело в другом, может, она ведет себя неприлично? Ну, конечно, разве это прилично стоять посреди зала с мужчиной и любезничать с ним? Так могут вести себя только кокотки. Бедные родители! Если они видят ее сейчас, что они о ней думают? Может, осуждают? Или жалеют? Ведь им же видно, как она страдает…
Бедная моя доченька… – вдруг услышала она голос своей матери. Стала искать ее взглядом, но не нашла. Решила, что это ей почудилось. А если нет?.. Кстати, куда они с отцом запропастились? В зале всего-то около двухсот мест – можно всех по головам пересчитать. Правда, лица людей трудно различимы. Особенно, если человек сидит далеко от тебя. Поэтому-то, наверное, она и не может найти своих.
И все-таки ей повезло. Когда на сцене вдруг зазвучало бравое: «Вдоль да по улице грянуло “ура”! Вышли на прогулку лихие юнкера…» – тут же из дальнего угла раздался сочный бас отца: «Молодцы, гвардейцы!» И тут же он принялся подпевать молодым: «Грянем “ура”, лихие юнкера, за матушку Россию, за батюшку царя!..» Его примеру последовали и другие. А когда Владимир Иванович встал, выставив вперед свой авторитетный животик, следом поднялся и весь зал. Пели дружно и взахлеб. Так поют люди, объединенные общей радостью или бедой. Когда чувства переполняют грудь, а по щекам текут предательские слезы, те, что делают всех равными перед любыми обстоятельствами.
Преодолев замкнутое пространство, песня устремилась на улицу и, подхваченная легкой поземкой, полетела далеко-далеко, может быть, к самому Амуру, к той черте, за которой была их милая сердцу Россия. О которой, собственно, сами того не подозревая, они и думали подспудно, когда пели эту песню…
2
После концерта были танцы. В просторном вестибюле первого этажа, расположенном между зрительным залом и фойе, служившим передней, играл небольшой любительский джаз-банд, которому плохо удавались вальсы, но зато современные мелодии, под которые можно было танцевать модный фокстрот и танго, они исполняли достаточно умело. Особенно хорош был их пианист, курчавый немолодой худенький еврейчик, который без устали гонял по клавишам форшлаги и бешено импровизировал. От него пытался не отстать высокий мордастый саксофонист, чей инструмент попеременно то завывал одиноким волком, то по-собачьи лаял, а то вдруг начинал по-лошадиному ржать. Старшее поколение воспринимало эти звуки с молчаливой неприязнью, зато молодежь была в восторге. Как только пары проходили по залу в дежурном вальсе, тут же пожилые гости отходили в сторону, и в центр устремлялись их чада, начиная дергаться в свинге. Бешеный ритм первым задал пианист, следом подал голос крикливый саксофон, за ним гавайская гитара с банджо и контрабас. А когда в кульминации этого экстаза, на самой высокой ноте у музыкантов начинали теряться силы, тут им на помощь приходила труба. От ее мощных громоподобных звуков у стариков начинали лопаться перепонки, а молодых это заводило до такой степени, что они, лихорадочно меняя па и громко шаркая обувью в такт музыки, начинали кричать что-то несуразное.
После быстрой мелодии обычно следовало танго. Ритм менялся, становился белее сдержанным. Теперь вместо форшлагов пианист начинал выдавать томные аккорды, его примеру следовали и другие музыканты. Даже трубач, этот губастый парень с рыжими лохмами на голове и такими же рыжими ресницами, теперь переставал давить на барабанные перепонки и вместо этого под сурдиночку выводил душещипательную мелодию, под которую пыталось танцевать и старшее поколение.
Так и шло чередой – вальс, фокстрот, танго, – правда, иногда кто-то из гостей заказывал полечку, а один раз какой-то приглашенный на праздник есаул даже заставил всех сплясать «кубанский казачок». При этом все делали это так дружно, так самозабвенно, что потом, раскрасневшиеся и потные, также дружно и долго хлопали себе.
Было весело. Танцы сменялись аттракционами, конкурсами на лучшее исполнение какого-нибудь номера. Тут же проводилась новогодняя лотерея-аллегри, средства от которой решено было передать бедствовавшим на чужбине соотечественникам.
Гридасовы старались держаться вместе. Тут же с ними находился Жорж Лиманский, широкоплечий и большеголовый верзила, который помнил о просьбе Лизоньки не отходить от нее ни на шаг, дабы ни один мужчина, мысленно сравнив себя с этой горой мускулов, даже не попытался приблизиться к ней. На это она пошла специально, чтобы не дать шанс Шатурову испортить ей вечер. Но просьбу эту она высказала вчера, а сегодня все изменилось. Теперь ротмистр уже не казался ей таким страшным, напротив, она ждала, когда он наконец пригласит ее на танец. А он куда-то вдруг запропастился – не в буфет ли пошел? Там сейчас, поди, молодые юнкера со студентами уже вовсю пьют шампанское. Вот и Петруша, сославшись на какие-то дела, отлучился ненадолго, а потом появился веселый и хмельной. Родители этого не заметили, а вот Лиза сразу все поняла.
– Ты где был? – улучив момент, спросила она его. – Уж не в буфете ли?
Петя испуганно прижал палец к губам. Дескать, тише, родители услышат. Он знал, что отец не похвалит его, коль узнает, что он пил. Тот считал, что его детям еще рано перенимать вредные привычки взрослых. Для вас, говорил он им, сейчас главное учеба, спорт, свежий воздух, а вино – это удел никчемных старых людей. Однако, как известно, запретный плод сладок…
– Скажи, а ты, случайно, не видел моего начальника?.. – неожиданно спросила Лиза.
– Ты это про ротмистра Шатурова? Ну как же! Он в буфете шампанским всех угощает… Тоже мне Ераст Громилов…
– Уж скорее всего, Иван Семенович Великатов, если ты говоришь про «Таланты и поклонники» Островского, – поправила его Лиза. – Это он от трактира к трактиру метался – деньги-то некуда было девать.
– Этому тоже, видно, некуда их девать. Людям жрать нечего, а он… – Петя нахмурился. – Я слышал, у него миллионы в банке. А зарабатывает знаешь чем?..
Лиза поморщилась.
– Да не хочу я об этом ничего слышать! – сказала она. – И вообще… Может, на человека наговаривают, а ты…
Петя хмыкнул.
– А что это ты его так защищаешь? Уж не влюбилась ли?.. – поправляя на себе форменную тужурку с зеленым кантом и серебряными наплечниками, что отличало путейцев от электромехаников, у которых были синие канты и золотые наплечники, поинтересовался он.
Лиза сделала отчаянное движение и ткнула своим небольшим кулачком брата в бок.
– Замолчи, пожалуйста!.. Тоже мне придумал! Да я видеть его не хочу… Ведь он… он…
– Это кого вы там так бурно обсуждаете? – неожиданно вмешалась в их разговор мать.
Лиза в ужасе – неужели та все слышала?
– Да никого, мам, мы это просто так… о своем, – заморгала она глазами.
– Ну-ну… – хитровато улыбнулась Мария Павловна. – А я вот мишку косолапого выиграла в лотерею, – показала она небольшую плюшевую игрушку.
Петр театрально вздохнул.
– А я, как всегда, остался при своем интересе. Купил два билета и в обоих вместо выигрыша мне пожелали «быть веселым». Дескать, «allegri», молодой человек, – произнес он по-итальянски то, что было написано в билетах.
Мать улыбнулась.
– Ничего, сынок, жизнь большая – ты еще возьмешь свое, – заметила она. – А пока что возьми моего косолапого, – протянула она ему игрушку.
– Зачем мне это? – удивленно посмотрел на нее Петруша.
– Подаришь какой-нибудь девушке, – сказала мать.
На вечер Мария Павловна пришла в длинном черном бархатном платье, украшенном красивой брошью с крупным бриллиантом, которую когда-то ей подарил муж. Она не была большой любительницей побрякушек, но подарки Владимира Ивановича были ей дороги.
Любовь к мужу, привязанность к семье – это у нее в крови. Ее покойная мама, Лизонькина бабушка, тоже душа в душу жила со своим мужем. Бывало, выйдет старушка на прогулку – и он за ней увяжется. Та не понимает его. Зачем, мол, это тебе? Посиди дома, почитай. А он: так ведь веселее будет. Нам всего-то ничего осталось жить на этом свете – вот и надо использовать каждую минуту, чтобы побыть вместе. Жена согласна: и в самом деле вдвоем веселее. А потом и она увяжется за ним, когда он по своим делам решит вырваться в город. И так всегда. А когда старушка умерла, муж на удивление многим не выказал особой скорби. Когда его спросили, отчего он не опечален, ответил просто: мне, мол, радостно сознавать, что не моя дорогая жена сейчас испытывает грусть одиночества, а я. Вот такими они были, родители Марии Павловны.
