Григорий для нее — первая любовь. Тут все первое... Все надо познать, испытать, прочувствовать. Его рука легла ей на плечо. Это первый раз... Осторожно, будто невзначай, пожал ей пальцы. Первый раз... Привлек к себе. Первый раз...
Она то тянется к нему, то убегает, рвет непрочные, а, может, наоборот, самые прочные нити первой любви. Когда он впервые обнял ее, она вспыхнула, наговорила резкостей и ушла домой. Что-то обиженное, оскорбленное поднялось в ней, защищая все легко ранимое и хрупкое. Может быть, вот так же цветок принимает на себя весной первое в его жизни солнце, закрывая себя от ожогов капельками росы.
Григорий провожал ее вечером. Она показала на каменный дом: «Вот здесь мы жили недавно, а теперь надо еще идти дворами и еще улицей». Григорий вздохнул: «Жаль, что переехали. Мне бы было ближе». Она остановилась и сказала зло: «Не ходи тогда!» И быстро пошла, почти побежала. Он тоже разозлился: «Подумаешь!» Повернул домой.
Они ссорились и мирились, и все это было только лишь для того, чтобы сильнее понравиться друг другу, а внешне они порой старались показать, что весьма легко могут прожить друг без друга.
Когда они были не одни, тогда она была совсем иной. Тогда ее выразительные глаза показывали и открывали многое, если не все из того, что скрывали в ее душе отчужденность и строгость, вынужденные теперь отступить перед приступом веселости. В такие часы она не давала ему никакого покоя. Не задумываясь, при всех дурачилась с ним, щипала и щекотала его. Он не выдерживал, убегал от нее, а она смеялась над ним. Смеялась она много и говорила много и смело. Но опять-таки только не наедине с ним.
Они сидели как-то компанией в саду на скамейке, ждали кино. Кто-то из девчонок про Трубина сказал, а Софья ответила: «Ты на него не очень-то заглядывайся. Я никому его не отдам». И было непохоже, что шутила.
Григорий провожал ее после кино. Ободренный словами «никому его не отдам», поцеловал ее, как она ни вырывалась. Неожиданно для него она заплакала.
— Ну, что ты! Перестань!—просил он, не зная, как ее успокоить. — Да перестань! Вот выдумала!
А она плакала с такой горькой безысходностью, что Григорий в лихорадочных поисках успокоительных слов не нашел ничего лучшего, как сказать:
— Ну, что ты на меня^. Что ты обижаешься? Пусть я такой и такой... Но ведь и Сталин кого-то когда-то целовал!
Через несколько минут они оба хохотали.
Этот первый поцелуй для нее многое значил. Дикарство ее медленно, но неотвратно подходило к концу. Его вытесняла любовь. Первая и, может, самая сильная любовь.
С чего у них началась любовь?
В один из вечеров Софья дежурила в тресте. Звонков ни откуда не было, и она уже собиралась уходить, как в приемную заглянул Григорий Трубин.
— Что-нибудь с бетоном?— спросила она.
— Да нет. Просто так зашел. Ничего нового нет? Никаких происшествий?— Он покрутил пальцами и усмехнулся. — Ну нет, так нет. И Шайдарон не звонил?
— Нет. Хоть бы позвонил... Я что-то сомневаюсь...
— А что такое?
— Да опять с этим «Гидроспецфундаментстроем». На острове Долгом они ведут берегоукрепительные работы. Пятьдесят тысяч рублей взяли... А камень возят негабаритный, откосы не подготовлены. В документах показывают четыре тысячи кубометров камня, а вывезли на самом деле тысячу. Врут прямо...
— Проверьте по путевым листам у шоферов. Если все свалят на геодезистов, не верьте... Путевой лист для вас закон.
Он постоял в нерешительности, не зная, то ли остаться, то ли уйти. Соня поддерживала разговор с ним, и он не мог так вот взять и сразу уйти, не дав ей выговориться. Незаметно для себя он втянулся в рааговор о старых кинокартинах, которые когда-то они смотрели, о книгах, когда-то прочитанных и ныне полузабытых. Поговорили об общих знакомых, о погоде... И вдруг оба почувствовали пока еще непонятную для них важность состоявшегося разговора.
Вот после того и началось у них сближение.
Как все это было понять, осмыслить? Что же это такое —взаимная симпатия, обыкновенное увлечение? А если любовь? Но почему чуть ли не год ничего не было между ними, а тут сразу?.. Почему много-много раз видел Трубин эти черные со смоляным накрапом волосы, этот «гоголевский профиль», слышал ее голос, встречал ее веселой, сердитой, задумчивой, и никогда не думал о ней больше, чем о других, никогда не выделял ее среди других? Но достаточно было одного разговора о берегоукрепительных работах на острове Долгом — и все сместилось со своих прежних понятий и представлений. все сдвинулось, произошла смена всего. Что же зрело у них в душах весь этот год? Что же им довелось выстрадать? И какие первоначальные силы пришли в движение? И какая нашлась еще сила — откуда она?— что привела в движение те первоначальные силы?
Почему теперь вся она стала для него совершенно не такой, какой была еще недавно? Что случилось с ее губами, с ее глазами, с ее прической? Почему все это стало для него непонятно дорогим и волнует его?
Софья считала, что все решил случай. Если бы в тот вечер она не дежурила, не спросила его о «Гидроспецфундаментстрое»... Если бы ему не пришло в голову после кино зайти в контору... Наверное, она ошибалась. У нее не было времени подумать, как следует, да она и не искала объяснений невесть откуда взявшемуся чувству. До этого ли ей было? До поисков ли? Ее захватило таинство случившегося.
Потом же... Вышло как-то так... Ей казалось, что она любила его сильнее, чем он ее. У нее естественнее проявлялись чувства, она была менее сдержанна. Ее любовь можно увидеть в каком-нибудь пустяке, в малозначительном, ничтожном случае, во всем том, чему сам Григорий не придавал значения.
Она постоянно сталкивалась на строительных участках и в субподрядных организациях с мужчинами, которые на вешалке принимали от нее или подавали ей пальто, говорили приятные для нее слова о ее внешности и о том, как она одевалась. Всякий день вокруг нее звучал ручеек лести. А дома этот ручеек молчал...
В ее жизни все меньше оставалось места для радости. Григорий как бы уходил от нее и забирал эту радость с собой.
Они жили без детей, и это тоже мешало обоим и отдаляло их друг от друга.
— Знаешь, я стала раздражительной,— сказала она как-то.— Был бы ребенок, было бы все иначе.
— А что «иначе»?— возразил он. — Было бы хуже.
Но сам он далеко не был уверен в своих словах.
— Вон посмотри у соседей... у этих самых... как их? Из пятого дома. Один сын в колонии, другой не учится нигде, третий...
— Это зависит от родителей,— уверенно отпарировала Софья
«Может, она и права»,— думал Григорий, не раз потом вспоминая тот разговор.
Вечера у Сони оставались ничем не заполненными. А днем она снова встречала тех мужчин, которые не жалели приятных для нее слов и не скупились на внимание.
Она сказала Григорию об этом, сравнивая его с теми:
— Это настоящие мужчины, не то, что ты.
Трубин не придал значения этим ее словам, лишь усмехнулся:
— С чужими женами они все такие.
Много времени Софья проводила с соседями. На окраинной затравевшей улице, в маленьких, покосившихся от времени, домиках кто только не жил. Во дворах собаки и огороды. У ворот скамеечки. Вечера Софья высиживала на этих скамеечках с соседками.
К ним подходил пьяненький дядя Костя, машинист копра, с таким же пьяненьким помощником машиниста Ванюшкой Цыки- ным.
— Где напились-то, дядя Костя?— спрашивала его крановщица Груша.
— А, не спрашивай! Пили под забором, напротив магазина. А потом надоело. Я ему и говорю: «Чего мы тут сидим? Пойдем ко мне на белую скатерть!»
Все хохочут. Отпускать дядю Костю никому не хочется. Без него скучно.
Крановщица увидела у него в кармане горлышко бутылки.
— Водки-то много с собой прихватили?
— А, не спрашивай! Бутылка наполовину не полная.
Ванюшка не согласен:
— Врешь, бутылка наполовину полная!
Они перепираются какое-то время, пока оба не забывают, о чем и из-за чего заспорили. Дядя Костя ведет Цыкина в старый дом с двумя окнами на улицу. Одно окно всегда закрыто ставнями, а другое всегда открыто и наличники у него покрашены в веселый голубой цвет.
На скамейку подсаживается мать бетонщика Славы Быховского.
— Мой-то вчера на бровях пришел. «Где ты шатался?»—спрашиваю.— «Блудил»,— говорит. «Как блудил?» — «Дом не мог долго найти».— «Как же это тебя, Славка, угораздило?» — «А как,— говорит,— не угораздит, если все дома у нас, как один. Открыю ворота. Шо такэ? Направо собака, налево забор. Где я? Выходит кто-то. Спрашиваю измененным голосом: «Где живет бетошцик Кыхов- ский?» Отвечают: «Рядом». Вот-так и шел домой. Во всех дворах говорят: «Рядом живет Быховский».
Соседки долго хохочут, переспрашивают старуху Быховскую, уточняя, что и как.
— Как его собаки не покусали,— говорит кто-то.
Разговор переходит на собак.
— А верно треплют, что маленькая собачка до старости щенок.
