После долгих размышлений о случае с горбатой Юлией он сказал вслух:
— Нет, нет, своими силами я не смогу помочь ей. Хуже всего то, что она потеряла веру, и даже стала цинично хулить Бога. Если она не осознает этого, но как безбожница убьет этого несчастного, а потом и себя, то этим она еще может спасти его от ада, но себя погубит навеки. Здесь я не могу помочь ей, но только Ты, всевышний Боже.
Сказав это, старец взял Псалтирь и начал читать. После всякой кафизмы — а Псалтирь поделена на двадцать кафизм — он опускался на колени и произносил свои молитвы исключительно «за рабу Божию, грешную Иулиану». Молитвы эти изливались из самого старческого сердца и орошались слезами. После первой кафизмы он вознес Богу следующую молитву:
— Господи, великий и страшный, наказующий и милующий, дабы этим наказанием или помилованием спасти людей, спаси грешную рабу Твою Иулиану. Отгони от нее сатану, который омрачил ее ум в отношении Тебя, Того, Которого благословляет все ангельское воинство. Ибо не может чистый и здравый ум отрицать или хулить Тебя, но только омраченный. Даже великое солнце покрывается мраком, когда месяц встает между ним и землею. Так и мрачный сатана встал между ее душой и Тобою, и душа ее находится во мраке, в котором она Тебя не видит. Щедрый, милостивый, многомилостивый, долготерпеливый Господи, смилуйся над рабой Твоей Иулианой. Просвети ум ее, умири сердце ее. Озари ее Духом Твоим Святым, дабы в покаянии познала она и прославила Тебя, единого истинного Бога и Спаса нашего… Такие и подобные молитвы возносил старый духовник за Иулиану после всякой кафизмы. Завершив чтение Псалтири, он прочел еще и покаянный канон Пресвятой Деве Богородице.
Сараевские петухи на многочисленных огородах пропели зарю, когда усталый молитвенник опустился на постель.
Горбатая Юлия не знала, что Каллистрат отложил венчание. Она пришла на Литургию и заняла место возле правого клироса, поскольку знала, что на венчании жених стоит перед алтарем с правой стороны от невесты. В правой руке, под одеждой, она держала пистолет. Она ни разу не перекрестилась. Лицо ее было мертвенно-бледным. Отец Каллистрат все это заметил. Только по окончании службы девушка узнала, что венчание отложено. От нервного напряжения Юлия сильно изнемогла и, поддерживаемая няней, едва добралась до выхода из церкви. Сознание у нее помутилось, и как только ее привезли домой, она рухнула в постель.
Каллистрат теперь был уверен, что Юлия на самом деле способна совершить злодеяние в церкви. Потому он призвал меня, Иова Сарайлию, чтобы я с утра сходил к этому несчастному Вулу и передал ему, что Каллистрат не может венчать его в сараевском храме ни в следующее воскресенье, ни в какое другое время. Но если он решил венчаться, то чтобы венчался где-либо в другом месте, и чтобы об этом не знали в городе, а особенно, чтобы об этом не знала Юлия. Так он мне сказал, и я пошел, и передал все Вулу. Услышавши это известие, несчастный закричал:
— Я перейду в католическую церковь. Я могу перейти и в ислам. Мне все равно. Никто не может насильно навязать мне отвратительную горбатую Юлию. Она — одногорбый верблюд, а если я женюсь на ней, то стану двугорбым верблюдом.
— Как вам не стыдно, молодой человек! Бог слышит и отплатит за это, — сказал я ему и возвратился домой.
Несколько ночей Юлия не могла заснуть. Нервы ее разыгрались и прогоняли сон. Из-за этого по ночам она подолгу задерживала няню и просила о чем-нибудь рассказать. Няня садилась на край ее постели и вспоминала о старом добром времени, когда простое данное слово значило больше, чем письменное обещание, и когда человек человеку давал в долг под честное слово до четырех сотен дукатов, и когда не знали об изменах в браке, или о разводе, и когда жены рожали по двенадцать детей.
Тут Юлия ее прервала:
— Ах, няня, няня, как бы я хотела иметь детей. Только из-за детей я решалась на брак. Людей я презираю, но детей несказанно люблю. Дети, няня, дети, дети! Что может быть лучше детей, и особенно множества детей? Не просто как один цветок, но как целый букет цветов? Ох, няня, няня! А что ты думаешь о Каллистрате?
— Думаю, золотко мое, что он святой человек.
— Ох, святой человек! Лицемер, как и все другие.
— Нет, золотко мое, нет, овечка моя, он не как другие. Он живет беднее любого сараевского ремесленника, а всех нас обогащает духом и истиной. А когда он служит в церкви, я сама это видела и другие тоже, лицо его сияет как солнце. И турки его почитают, и зовут Баба-Калуджер (Великий монах — Прим. пер.), а мусульманки идут к нему, чтобы он помолился об их больных детях. Вот каков наш духовник, голубка моя.
— Оставь, няня, эти глупости, и иди, иди теперь спать.
Боже, как сложно всякое человеческое существо! Несмотря на то, что Юлия и произносила слова, хулящие Бога и Его слугу, в глубине души ее таилась некая сила, которая противоречила ее словам. Всякий день она посылала няню к отцу Каллистрату, прося его прийти. И в течение недели старец трижды нашел время, чтобы откликнуться на ее зов.
— Спасибо вам, отче, что на прошлой неделе вы не обвенчали этого изверга. Но вы будете венчать его в следующее воскресенье. Знайте, что на этот раз вы все же увидите две смерти перед алтарем. Я не поколебалась в своем намерении. Убью его, убью и себя.
Старец ужаснулся в душе; он как будто услышал голос демона из ада. Потом он сказал:
— Ты не убьешь его ни в следующее
воскресенье, ни в какой другой воскресный день, потому что я не буду венчать его в Сараево. Будь спокойна и брось пистолет в реку Миляцку. Есть некто больший тебя и меня, Который судит, и Который и его будет судить.
Бог не судит из мести, как ты этого хочешь, но по правде и по любви, по одной только высшей правде и любви.
— Что это за высшая любовь? Разве не одна и та же любовь везде и всюду, телесная и страстная? Хотела бы я услышать об этом, — насмешливо сказала девушка.
— Дочь моя, нельзя говорить о высшей или небесной любви с тем, кто потерял веру в Бога. Когда к тебе возвратится прежняя вера в Бога, только тогда ты будешь способна слышать и познавать эту высшую божественную любовь, которая не зависит от телесной красоты или от уродства. Ибо вера — это корень, из которого растет и тянется ввысь стебель надежды, и на котором сияют золотые плоды любви.
Когда старец пришел к ним в другой раз, Юлия много плакала перед ним и роптала на Бога, Который сотворил ее такой уродливой. На это старец ответил ей:
— Поверь, дочь моя, что Бог сотворил тебя такой по превеликой любви к тебе. Чего бы ты больше хотела иметь: горбатую спину или слепые глаза?
— Ох, слепота, это страшно!
— Несомненно, слепота более тяжкий недуг. Я же на своем веку видел сотни слепых, но среди них не было ни одного неверующего. Напротив, все они имели в своих сердцах живую веру, а некоторые из них, играя на гуслях, прославляли Бога, подобно великим священникам. Твой недуг много меньше, а ты все-таки ропщешь на Бога. Чего бы ты хотела? Чтобы Бог сотворил тебя красивой, как русалка, или еще более богатой, чем ты есть? Могу сказать тебе, что я редко видел, слышал или читал о какой-либо красавице, которая бы свою телесную красоту не употребила на погибель своей души.
В следующее воскресенье Юлия опять пришла в церковь с пистолетом. Она не поверила словам отца Каллистрата о том, что венчания не будет. Но ожидаемого не произошло, и она вернулась с няней домой.
Но в тот же день, однако, случилось нечто ужасное. В это же воскресенье обманщик Буле венчался в одной сельской церкви под Сараево. И когда молодые возвращались в город, то кто-то пистолетным выстрелом из засады убил жениха, а невеста исчезла. Она пропала, будто сквозь землю провалилась. Точно не было известно, кто убил жениха и похитил невесту. Но все Сараево называло одно имя: Хаджин Ибрагим. В то время в Боснии ждать правосудия от турков было бессмысленно, поэтому никто не осмелился подать жалобу или обыскать гарем Ибрагима.
Я первым пришел сообщить об этом отцу Каллистрату. Он встал перед иконой и, помолчав немного, произнес: «Бог да
простит его душу!» А когда я сказал ему, что пойду скорее рассказать Юлии о том, как явила себя правда Божия, он окинул меня острым взглядом:
