Я первым пришел сообщить об этом отцу Каллистрату. Он встал перед иконой и, помолчав немного, произнес: «Бог да
простит его душу!» А когда я сказал ему, что пойду скорее рассказать Юлии о том, как явила себя правда Божия, он окинул меня острым взглядом:
— Иди и скажи ей, Йово, пусть она не радуется. Пусть она отнесет свой пистолет на рынок, продаст его, а на вырученные деньги купит свечу и поставит ее в церкви о душе покойника.
Услышав от меня эту новость, Юлия вскочила и радостно захлопала в ладоши. Но когда я передал ей поручение отца Каллистрата, она села и глубоко задумалась, потом подошла ко мне и сказала:
— Бог сделал Свое дело, а мне теперь нужно исполнить то, что заповедал старец.
И она отослала свой пистолет на рынок, а на вырученные деньги поставила свечу за упокой души Вула.
Еще несколько раз после того няня заходила к отцу Каллистрату и приглашала его посетить их, но старец больше не пришел. Услышав же, что он скоро уедет в Милешево, они сами пришли к нему.
— Мы пришли, святый отче, — сказала няня, — чтобы ты благословил нас прежде, чем уедешь. Ты так намучился с нами.
На это духовник ответил ей: «Тебя я благословлю, а Юлию не могу сейчас благословить. Но и ее я благословлю, когда она слезами загладит те слова, которыми она хулила Бога, и то злодеяние, которое хотела сотворить перед алтарем».
Обе начали плакать, а Юлия закрыла лицо руками и сквозь плач и рыдание прерывисто проговорила:
— Прости меня, отче, спаситель мой. Ты помешал мне совершить зло посреди храма Божиего, и не дал посрамить сербский народ и христианство перед турками, и… и… перед моими покойными родителями.
И говоря так, она упала к ногам духовника. Он поднял ее и сказал:
— Чадо, Бог твой Спаситель, а не я. Будь Ему благодарна и продолжай каяться. И все тебе простится. И будешь ты благословенна, и Богу угодна, и прославлена. А теперь идите с миром.
Тяжела буря на море, тяжела она и в душе. Но ни море, ни душа не очищаются без бури.
Гонимая душевной бурей, горбатая Юлия в один из дней приехала с няней в монастырь Милешево. Это было летом перед началом Успенского поста.
— Приехали мы к тебе, святый отче, — сказала няня. — Пусто нам в Сараево без тебя. Ты связал словом мою Юлию, разреши ее теперь по Евангелию.
Старец Каллистрат принял их по-отечески тепло и определил им место в монастырской гостинице, с женщинами, пришедшими на поклонение гробу Святого Саввы. Среди них были болящие и те, кто принес в монастырь своих больных детей. Пришли они сюда просить молитв об исцелении. А кое-кто пришел в монастырь с дарами благодарности за то, что получил от Бога просимое или исцелился по молитвам. Были здесь и девушки, которые по старому доброму обычаю ради благословения дали обет послужить Богу и Святому Савве несколько месяцев до венчания. Эти девушки трудились в монастыре, как пчелы: мыли церковь, копали огород, пасли овец и коров, кормили птиц, скотину, убирали помещения, шили, вязали, ткали, готовили еду. Глядя на них, няня и Юлия поспешили присоединиться к этим труженицам, но отец Каллистрат по-доброму остановил их:
— Вам не надо работать. Отдыхайте. Большинство этих женщин и девушек из деревни, они приучены к тяжелой работе. А для вас достаточно того, что вы поститесь и ходите в церковь. По вечерам разговаривайте с ними. От них многому может научиться и ученый человек. В их душах есть святыня.
Этот последний совет Юлия приняла к сердцу, начала вступать в разговоры с этими простыми женщинами. Она приходила к ним, стыдясь своего горба, так как чувствовала, что они жалеют ее. Это сознание жгло се. Но действительно, она многому научилась от них, особенно искренней вере и страху Божию.
Поначалу она говорила няне:
— Няня, милая, я нигде не нахожу себе места: ни в монастыре, ни в миру.
Но постепенно буря в ее душе стихала. После службы на Успение она сказала няне:
— Милая няня, я больше хочу жить в Милешево, чем в Сараево.
Они обе хотели причаститься на великий Богородичный праздник. Но отец Каллистрат сказал им:
— Няня может причаститься, а ты, Юлия, дочь моя, должна поститься с покаянием шесть недель. Это для тебя благая епитимия. Ты знаешь за что.
Юлия покраснела и ничего не ответила, а няня сразу проговорила:
— Мы будем вместе поститься шесть недель, святый отче, и вместе причастимся. Как я могу оставить Юлию одну поститься?
— Она бы не одна постилась, не одна. Есть еще кое-кто, кто составит ей компанию, — сказал старец, благодушно смеясь.
Ибо старец Каллистрат постился постоянно.
С этого времени открылся у Юлии покаянный плач. Она много плакала, особенно по ночам. После Успения народ разъехался по домам, в монастыре остались только девушки-труженицы и больные.
В один из дней Юлия позвала няню:
— Пойдем, я тебе что-то покажу. Она подвела се к могиле с небольшой надписью на плите, обросшей мхом.
— Смотри, что написано на этом камне: «Монахиня Пелагия». Няня, могут ли монахини жить в мужском монастыре?
— Спросим отца Каллистрата, сердце мое.
Каллистрат объяснил им, что во времена турецкого ига постепенно исчезли женские монастыри, которые процветали когда-то во времена сербского царства. Поэтому в некоторых мужских монастырях часто жила какая-нибудь старица-монахиня.
— А разве я не могла бы быть монахиней? Мой горб делает меня старицей.
— Это, чадо, не для всякого. Но только для тех немногих, которые могут вместить. А могут вместить те, которые возненавидели себя ради любви Христовой.
— А я, отче, ненавижу свое тело и презираю его, и испытываю отвращение к нему.
— Это не главное, и этого недостаточно. А главное — это возненавидеть душу свою, по слову Господа: «Кто не возненавидит (…) и душу свою, не может быть Моим учеником» (Лк. 14, 26).
Девушка склонила голову и сказала:
— С вашей помощью, отче, я хочу потрудиться, чтобы возненавидеть и душу
свою.
Перед Крестовоздвижением няня разболелась. В день праздника Каллистрат причастил Юлию в церкви, а няню в постели. Наутро няня умерла. Похоронили ее возле храма.
Теперь Юлия почувствовала себя окончательно свободной от мирских привязанностей. Плач ее усилился, так что и глаза ее сделались постоянно красными от слез. После сорокового дня няня явилась Юлии во сне и сказала:
— Ты будешь жить здесь до конца дней. Слушайся отца Каллистрата. Мне хорошо.
Юлия рассказала об этом сне старцу, а он ответил ей:
— На все воля Божия. Но повторяю: в монастыре нельзя сохраниться тому, кто не возненавидит свою ветхую душу и не
заменит ее обновленной, исполненной любви Божией.
Перед Рождеством Юлия поручила мне (Йово Сарайлии) продать все ее имение, кроме большого дома, в котором раньше жили ее родители, и где она родилась. Этот дом определила она под детский приют для сербских сирот. Одна часть из полученных денег пошла на этот приют, другая — монастырю Милешево, а третья сербской церкви в Сараево (в которой она хотела совершить злодеяние). Меня она назначила пожизненным попечителем в этих делах с тем, чтобы я мог взять двух или трех сербов себе в помощники. Я все управил согласно ее желанию.
На следующий год после Пасхи приехала Юлия в Сараево. Дом ее был полон малых сирот. Она плакала от радости.
— Бог дал мне то, чего я всегда желала — множество детей.
Вскоре она возвратилась в монастырь.
— Не могу я в городе. Все мне тяжело. Прежде былая «горбатой Юлией», а теперь «горбата» и телом, и душой. Раньше не знала, что я и душой горбата. Отец Каллистрат исцелил мою душу. Прощайте.
Три года провела она в монастыре как послушница. Собрала она детей-сирот из деревни и устроила детский церковный хор. Посещала больных — и сербов, и турок из близлежащих мест Приеполья, помогая и утешая их. Все больше народа стало приходить в монастырь, теперь и из-за нее, а не только ради отца Каллистрата.
