Зинаида Охтинская, музыкант
АЛЕКСЕЙ ВИШНЯ
ОН НЕ УМЕЛ ИГРАТЬ ЗВУК
Я родился в Америке, в семье советских разведчиков, меня в детстве привезли на Родину, так что вся эта американская музыка меня окружала с самого начала - все эти пленки, пластинки… Когда появился Башлачев, я вообще не понял: зачем это? Для меня это было настолько же чуждо, как если бы сейчас в комнату вошла шахидка.
В 1985 году мне позвонил мой московский друг Миша Баюканский, писатель: «Я приеду с магнитофонами». Они, Баюканский и Башлачев, приехали к Диме Бучину, барабанщику группы «Народное ополчение», с одной целью - сделать запись. Но у них не было микрофона. А у меня были. Конденсаторные, AKG - один на голос, второй на гитару. Стоек не было, повесили микрофоны на какие-то веревки, стулья… Запись происходила как раз тогда, когда мне сделали операцию по поводу фимоза. На самом деле. Мне сделали обрезание, по высшему классу, с шестнадцатью швами. И вот, когда меня позвали писать Башлачева, когда, по идее, у каждого должно забиться сердце от звуков его проникновенных стихов, у меня так болело в паху, что я ужасно возненавидел эту культуру. Ехал, вообще не зная, что и как. Мне Баюканский сказал, что это будет что-то страшнее пайка, и что надо записать, потому что это будет очень круто. А я не понял, что там крутого-то… То есть, вообще не понял. Тогда мне было двадцать лет, я и сейчас многого не понимаю.
Я закончил десятый класс гораздо позже, чем большинство людей. Когда все в десятый класс ходили, я на гитаре учился играть. Конечно, аттестат вечерней школы не такой красивый, как общеобразовательной, но я и не собирался где-нибудь его предъявлять - моя жизнь не должна была быть связанной со всякой фигней. К моменту встречи с Башлачевым я работал на текстильной фабрике «Возрождение».
К тому же женился только что. Женился, и решил больше не работать по две смены на фабрике, пустившись в поиск новой, менее ресурснозатратной деятельности. Я тогда увлекался Цоем, Гребенщиковым. И я понимал, что должен находиться не в формальной среде, а в неформальной. Я пришел к Майку Науменко и сказал: «Устрой меня к себе на работу, я хочу быть твоим сменщиком».
Звукозаписью я стал заниматься очень рано. Папа меня записывал на магнитофон в пять лет, а сам я начал записывать в восемь. Записывал с пластинок на пленки, составлял сборники. У родителей было сорок пластинок - на одной хорошая песня, на другой… мама сказала: «Сделай сборник, чтобы не тереть их». Аппарат был Telefunken, «Magnetophone 85».
Башлачев появился в Ленинграде в 1985 году, как раз когда Тропилло показал «Машину Времени» и сказал, что записывать можно дома. Его запись инспирировал-то Баюканс-кий, москвич. Но записи той не осталось, он ее посеял. А Бу-чин вывел Башлачева в совершенно иную среду, где он нашел понимание, Бучин познакомил его с Кинчевым. С Кин-чевым, кстати, Башлачев мог встретиться на моих глазах… Когда мы с Рикошетом поехали за магнитофоном, мы заехали к Кинчеву, там как раз найтовал Башлачев.
Башлачев брал не столько своим творчеством, сколько человечностью. Он был одним из самых лучших людей в тусовке. Трезвым он был редко, но когда был, с ним было очень приятно говорить, он умел себя вести, рассказывал то, что людей не шокировало, умел обходить острые моменты… Он очень боялся, что его закроют. При этом репрессий как таковых не было, это был миф. Мы никогда не были нужны КГБ, от нас не исходило никакой угрозы, и умные люди в КГБ, которые к нам не приходили, понимали это. Страх Башлачева был надуманным. Ну, какой страх? Допустим, поймают хорошего парня с травкой, и посадят на три года. В тусовке же никому не объяснишь, что это просто нарушение закона, ты же носишь с собой запрещенное. А в быту говорят, что это он за искусство, за культуру страдает… Это такой типичный миф во имя спасения собственного реноме. Я говорил Башлачеву: «Запиши “Абсолютный вахтер”, запиши “Абсолютный вахтер”!» А он: «Не-е-ет, ко мне придут, меня заберут!» Да кто тебя заберет?!
Мне кажется, Башлачев не выдержал того, что по телевизору стали открыто говорить о том, что он боялся записать свои песни. Он боялся в восемьдесят пятом «Абсолютного вахтера» записывать, а в восемьдесят шестом году Бэла Кур-кова по Ленинградскому телевидению говорила гораздо более страшные для моего сознания вещи…
Сергей Фирсов привез публику и Башлачева ко мне в дом месяца через три после первой попытки записи, в январе восемьдесят пятого. По городу записи Башлачева не ходили, но на концертах люди уже слушали, и многие авторитеты, типа Троицкого, уже поддержали его. Троицкий - это было очень круто, не знаю, почему. Гребенщиков Троицкого раскручивал сильно, ссылался на него на каждом своем квартирном концерте.
Насколько я знаю, Майку Башлачев всегда был «по барабану». Как и Гребенщикову, и всему «Аквариуму». Его многие музыканты не любили именно за то, что он - это русское. Мне сорок шесть лет стукнуло, и я только сейчас понял, за что не любили. Что я Fie понял, не разгадал - это была даже не дурость, а системное нежелание соприкасаться с русской культурой в своем творчестве. Потому что «русская культура» лилась из всех средств массовой информации сто раз в день. А у меня было альтернативное средство информации - мой магнитофон и пленки.
Все, что любил Гребенщиков, поднималось, цвело и пахло. Все, что Гребенщиков не любил, загнивало, как Майк. А цель была одна: выжить любой ценой.
Когда Башлачев появился, очень многие его не поняли. Чего он хочет? Кинчев обожал его за подлинность, за бешенство на концерте. Хотя они все время ходили по одним и тем же бабам, и в другой ситуации могли бы быть менее дружественны друг к другу. К сожалению, Башлачев не убил никого на моих глазах, а так было бы что рассказать.
Башлачев не мог петь «в стену», ему обязательно нужен был слушатель. У Бучина не было слушателей, но неудача записи, я думаю, продиктована не этим. Там качество микрофонов было плохое, микрофоны были без предусиления. Тогда вообще вопроса, с публикой писаться или без, не стояло, надо было просто «записать быстрее, пока не пришли менты». Все очень стремались, что нельзя записывать музыку, что придет милиция и всех заберет. А на стреме стоял Тропилло, к которому, вероятно, кто-то действительно приходил. И он честно-откровенно остерегал: «Смотри, не пиши там особо, а если пишешь, то не вздумай деньги брать». Вот мы никогда и не брали никаких денег. Не только потому, что такие вот бескорыстные.
Я аппаратуру тяжелым трудом заработал. На фабрике платили большие деньги, рублей двести пятьдесят. Купил магнитофон в кредит, выплачивал его, а еще надо было покупать микрофон, наушники, проигрыватели, провода, пленки. Пленки были очень дорогие. Старался использовать пленку Переславского завода и «Свему». Если были плохие пленки, мы их отправляли обратно на завод, прямо пачками, а они возвращали новые. «Тасму» я не любил - она осыпалась, и «Свема» тоже осыпалась. Переславль-Залес-ский «Славич» лучше всего держался на основе. Думаю, там использовалась иная система напыления. Я покупал пленку у Баю канского, профессиональные смотки, а он покупал их на радио. Узкая пленка, большие бобины километровые. До трехсот склеек в одном километре.
Я никогда в жизни не писал музыку на бытовую пленку. Потому что тридцать восьмая скорость вытягивает эти пленки. Мы писали на пленку толщиной пятьдесят пять микрон на лавсановой основе. Так что мастер «Третьей столицы» -это пленка на лавсановой основе. Мастер записался плохо, и потому был стерт. В одном канале был хрип, и я ее уничтожил собственными руками, потому что Фирсов в этот момент писал на свой магнитофон на металлическую ленту, феррохромовую какую-то, но точно не ORWO. Я писал Башлачева на ORWO, на пятидесятимикронной смотке, но магнитофон, на котором я писал тридцать восьмую скорость, был еще и плохо настроен, и мы решили эту запись уничтожить. А кассетная запись Фирсова на AIWA была лучшего качества, мы это сразу определили.
У Башлачева не было умения играть на гитаре, не было никакого мастерства игры. Просто бряцание, бренчание. Он не умел играть звук. Цой играл на гитаре, и при том что его тоже называли бряцальщиком, он все же умел извлекать звук. Пускай это был и бряцающий звук, но это был хороший бряцающий звук, хороший чес. Цой умел держать, умел чесать. Башлачев же чесать на гитаре не умел, он вообще играть на гитаре не умел. Если бы он умел играть, он, скорее всего, не стирал бы пальцы, не ломал бы гитары, не рвал бы струны и голос, и, конечно же, не выбросился бы из окна.
Если бы он умел играть на гитаре, он бы в 1987 году поразил бы всех, весь зал Дворца молодежи, тысяча сто тридцать человек ему внимало, а он в этот момент ломал пальцы. Вместо того чтобы сыграть нормально на гитаре, донести свой великолепный текст. Имея отличные микрофоны, отличную аппаратуру, он напился как свинья и начал блевать. Когда он вышел, он не вязал лыка, вообще! А это событие - Рок-фестиваль, который проходит раз в год. Я тогда работал во Дворце молодежи, на VII фестивале рок-клуба я отвечал за всю аппаратуру… Когда Башлачев встретил меня за кулисами, он запрыгнул на меня, как обезьянка: «A-а! Лешка!» Ну, думаю, настроение отличное, сейчас ты сыграешь, как надо! А он - напился. То есть, он пошел и продолжил, был пьяненький и еще усугубил.
