Так вот, Башлачев шел с этой девчонкой и нес пучок багульника, как цветы. Увидел гроб - и мимо меня! Я ему машу: в этот подъезд! А он - к покойнику. Подходит к тетке плачущей - вдова не вдова - что-то говорит. Я с четвертого этажа, понятно, не слышу, о чем. Смотрю, постоял, положил^ этот веник, пошел ко мне. Я девочку сразу на кухню отравил. Потом она, кстати, исчезла, я даже не понял, как она ушла, дверь я ей точно не открывал. А дверь там непростая, много замков у меня было.
Усадил его, все включил - и при первом аккорде сгорает пульт, с дымом. Звоню Игорю Васильеву, нашему «писателю» с Кленового. В этот момент там сидит Задерий, и Жариков пишет Терри. Я говорю: «Васильев, у меня сгорел пульт, на первых же секундах!» Башлачев даже ничего не успел сказать в микрофон… Васильев говорит: «У нас перерыв, мы чай пьем». Я говорю: «Ладно, тогда я беру такси и к тебе за пультом». Вдруг - звонок в дверь, приходит мой друг, он на машине приехал. Я говорю: «О, чувак, разворачивай “Жигули”, мне надо пульт. Вот тут по набережной семь минут ехать, даже пять». Он отвечает: «Без проблем». Ну, я с Васильевым договорился. Он спрашивает: «Может, ты еще и магнитофон возьмешь на всякий случай? У меня, говорит, и магнитофон свободен». «Pioneer 909» у него был, катушечник. Говорю: «Ладно, приедет сейчас человек от меня, Андрей». Мы с Башлачевым остались, ждем. Он, пока я договаривался, ходил из комнаты в кухню, смотрел в окно. Темнело рано, он рассказывал мне всякие сказки. Я его спросил: «Как ты столько песен новых написал, буквально “на раз”»? Я же все их уже слышал: и «Посошок», и «На жизнь поэтов», и «Ванюшу». Он ответил: «Я был в Таллине, гулял там по лесу, по каким-то холмам, и попросил. Можно попросить, и тебе все дадут…Я попросил, и мне все дали». Я было начал его по глупости спрашивать - кто да чего, но он на это мало что ответил, он всегда в таком случае шуточками начинал отбиваться. Я потом прикинул, это он в Таллине осенью был или летом.
Смотрим на часы. Человека, который должен был приехать через пятнадцать минут, потому что ему там бы все погрузили, нет полтора часа. Я опять включил телефон, звоню Васильеву. Тот отвечает: «Никто не приезжал, ничего не делаем, ждем». Нет человека! А он точно знал, как ехать. Через два или два с половиной часа приезжает мой друг и говорит: «Как только выехал с поворота на набережную, отвалилось колесо, думал, вообще навернусь». А он на машине сто лет. Никак не могли шесть или сколько там, гаек отвернуться. И он на морозе колесо голыми руками прикрепил, доехал, привез, мы все настроили, я всех опять выгнал, пишем. Никого в квартире, только мать спит.
Приступили к записи. Начинаются звонки в дверь. Прямо посреди песни. Звонок у меня громкий. Открываю: сахар, капусту предлагают. Я: «На х… все!» Снова звонок: Задерий стоит. Я ему говорю: «Нет, тебя здесь не будет, ты туда идешь». Он: «Нам очень нужен орган». Я спрашиваю: «А где чувак, который от меня к вам приезжал?» - «Он у нас сидит, чай пьет». -«Вот и пили к нему, он лабух гостиничный, из “России”, он тебе любой орган, синтезатор, все даст». Ну, Задерий увалил куда-то там, «за синтезатором». И тут произошло интересное событие. Я еще не вырубил звонок, снова начали писать. Опять звонок в дверь. Стоит бабушка и маленький мальчик. Таких бабушек не было с 1917 года, на ней платок, ватник, и мальчик так же закутан. А может, девочка. И говорят: «Мы путники, дай хлеба!» Я всю жрачку, какая была, вынес в скатерке. Они ушли, тогда я просто вырвал звонок, с проводами.
Башлачев попросил икону поставить, свечку - я все выполнил. Он говорит: «Глаза вижу твои, не могу…» Я крышкой пульта загородился и окно занавесил, чтобы фонари с улицы не мешали. В полной темноте писал, только свечка стояла внизу. Перед «Ванюшей» он ходил-ходил, говорит: «Я должен позвонить. У меня умирает ребенок, я должегс поговорить с женой». Стал звонить в больницу. Сразу подошли, сразу поговорил. И после этого он сказал: «Я собрался, буду писать “Ванюшу”». И записал с первого дубля. Другие песни перед этим практически все были закончены. Вообще, многими дублями писался только «Перекур». Я ему все время говорил: «Ты знаешь, она очень гипнотическая, тяни ее, «без времени» сделай, они же типа все спят. И он четыре дубля делал, все замедлял. Он согласился со мной: «Это хорошая идея} давай». Если «Верка, Надька, Любка» это такой Высоцкий, быстро можно сыграть, то здесь как бы нет времени, тягучесть нужна… И вот мы замедляли, замедляли, как резинку тянули.
Опыты кормления «мелодии» с рук
То, как прошел этот день, меня лишь убедило в том, что я все делАл правильно. Не было бы той записи, не было бы и пластинки, что я, в конце концов, выпустил. Я ее выпускал два года. С меня такой груз свалился! Я ж ночами не спал, я ходал к этому дурацкому Сухораде, чуть не на коленях стоял; И никто не помогал, кроме героической девушки Оли Глушковой, которую на пластинке записали редактором. Пластинка была полностью сделана Рок-лабораторией: дизайн, все тексты залитованы - «Мелодии» ничего не надо было доделывать. Им принесено все было готовеньким, с бумагой из Министерства культуры: только скушайте! Все равно продолжалось два с лишним года. Изнурительные переговоры и всякие там издевательства - все надо было спокойно вынести, не срываясь, довести дело до конца. Когда вышла пластинка, мне было совершенно плевать, что тиражи были стотысячные или миллионные, но при этом мне говорили, что она получилась хуже, чем было на концертах. Кто мог попасть на его концерты? Практически никто, система отбора такая была.
Потом, несколько лет спустя, у меня случай такой был… Поехал я в Германию, кажется, с группой «Пого». Оказались на квартире какой-то пожилой женщины. Она говорит: «Я купила пластинку…» Гляжу: «Время колокольчиков». А она: «Я не понимаю, как вы такие пластинки выпускаете? Я проплакала, не могу слушать». Я сказал: «Этого человека больше нет». Она говорит: «Я так и поняла». Даже не стал ей говорить, что это я пластинку записывал, издавал. Тогда понял, что нельзя говорить, что это для элиты, надо дать шанс людям выбрать самим, вдруг кто-то разберется.
А на «Мелодии» никакой реставрации записи, хотя год они мне говорили именно, что идет реставрация. Наверное, у них такой был приказ. Потом они мне сказали, что они ее потеряли, я у них запись сам нашел в какой-то комнате. Следила за этим Оля Глушкова, ее могли в любой момент оттуда турнуть. Она много пластинок потом выпустила.
Я думаю, Курехин мог бы Башлачеву написать аранжировки… Другое дело, что Башлачеву это нафиг не нужно было. Он крошил гитару и орал - это был единственный способ достучаться песнями до нашего мозга. Даже если б он расколачивал гитару после каждого концерта, никто б не удивился. Хотя, у него денег просто не было на остальные гитары. Поэтому он очень берег свою двенадцатиструнку…
Потом уже они мне сами позвонили, с «Мелодии», пригласить сделать вторую пластинку. И мы выпустили сорока-пятку «Все будет хорошо», максисингл. Сами позвонили домой, говорят: «А что, у тебя есть еще? Так давай!» Опять им все подготовили, принесли, даже склеили макет обложки. Нет, я на них не обижаюсь, слава Богу, что так все произошло. Просто у меня тогда груз с плеч свалился, я себя обязанным чувствовал. Улучшить, что-то поправить в записи я не хотел, я вообще считаю, что это мог сделать только Тропилло, но отчего-то этого не случилось.
Это всегда очень страшно - говорить о том, что любишь. Как всегда, приходят слова, да не те… Теряется нитка волшебного клубка, что выведет из леса дремучего к солнцу ясному, хотя вот оно, солнце, и рядом, и далеко.
Первая ассоциация с Александром Башлачевым - зрительная. Белое лицо и синие глаза. Причем это даже не фотография, а обложка с пластинки «Время колокольчиков». Эту пластинку моей подруге на день рождения подарили, по-моему, в 1992 году. На одной стороне обложки - плакатный сине-бело-черный портрет, а на другой - фотография с удивительно прозрачными глазами. Никогда раньше не видела таких светлых глаз. Тающий лед или вода, леденеющая отболи вселенской?.. Проигрыватель был у подруги допотопный, даже не стерео, а моно, с изрядно попорченной иголкой, проглатывающей не только слова, а и отдельные фразы. Когда услышала в первый раз «то ли песня, то ли боль, то ли крик…» мне, еще к Слову не привыкшей, стало как-то страшно даже: я впервые почувствовала боль Живого слова. Но тогда запомнилось не столько слово, сколько ощущение «уже где-то там, за гранью». «Как будто он с того света поет», - сказала тогда я, еще не зная, что уже четыре года как окно перечеркнуло ему свет этот. Или не перечеркнуло - как знать?
А потом, несколько дней спустя, случайно, рассматривая родительские журналы, увидела статью про Башлачева с текстами песен. Скажу честно, до прочтения-прослушивания-прочувствования песен-стихов Александра Николаевича, я вообще не воспринимала никакую поэзию, да и музыку слушала западную, абсолютно не интересуясь переводом текстов. Может, в этом виновна не слишком умная школьная система, где любой стих ассоциировался с зубрежкой и обязательным «наизусть», что часто не вызывало ничего, кроме реакции отторжения. Это были самые замечательные стихотворения, но как только они превращалось в обязаловку -теряли всякую прелесть. Атут - как будто плотину прорвало -стали слова чувствоваться сквозь любые системы. Как летом тепло проникает сквозь любые стены, и все, что держало, не давало что-то понять - превращается в пыль. Пылинки, кружащиеся в свете луча - это даже красиво…
