– Какая глупость, – прошептала она.
Открыла окно и, держа в руке единственную вещь, оставшуюся на память об Энтони – большой полосатый носовой платок с его инициалами, – с грустью залезла под одеяло. Но не успели нагреться простыни, как послышался стук в дверь.
– Вам срочное письмо, – сказала горничная, войдя в комнату.
Включив свет, Жозефина распечатала письмо, и первым делом взглянула на подпись. Затем начала читать; ее грудь тяжело вздымалась и опускалась под ночной рубашкой.
Моя дорогая маленькая Жозефина, все бесполезно. Я ничего не могу с собой поделать, не буду тебе лгать. Я ужасно, отчаянно люблю тебя. Когда ты ушла сегодня, это нахлынуло на меня, и я понял, что никогда не смог бы с тобой расстаться. Я приехал домой и не мог ни есть, ни даже просто спокойно сидеть – я мог лишь ходить туда-сюда по дому, думая о тебе и твоих слезах в вестибюле. И сейчас я пишу это письмо…
Письмо было на четырех листах. Где-то ближе к концу Энтони заявлял, что разница в возрасте не имеет никакого значения, а последними словами были следующие:
Я знаю, что ты должна чувствовать себя совершенно несчастной, и я бы отдал десять лет своей жизни за то, чтобы оказаться сейчас рядом с тобой, поцеловать и пожелать тебе приятных снов.
Дочитав до конца, Жозефина просидела несколько минут в тишине; печаль неожиданно исчезла; она была так подавлена, что ей показалось, что на место печали пришла радость. Она подмигнула самой себе, но тут же нахмурилась.
– Боже мой! – произнесла она вслух. И перечитала письмо еще раз.
Первым побуждением было поделиться новостью с Лилиан, но она решила не торопиться. В памяти неожиданно всплыл образ невесты на свадьбе – невесты беспорочной, незапятнанной, любимой и почти святой, с легким румянцем на щеках. Чистота юности, множество друзей, затем появляется Он – идеальный и любимый. С некоторым усилием она покинула мир грез. Мэри Джексон определенно не стала бы хранить у себя такие письма… Встав с постели, Жозефина порвала письмо на мелкие клочки, положила обрывки на стеклянный столик и сожгла, заполнив комнату дымом. Ни одна хорошо воспитанная девушка не даст ответа на такое письмо; единственно верное решение – сделать вид, будто ничего не было.
Она смела пепел со столика большим полосатым носовым платком, который все еще держала в руке, затем рассеянно выбросила платок в мусорную корзину и снова легла в постель. Ей вдруг ужасно захотелось спать.
IV
В том, что последовало за этим, никто – даже Констанция! – Жозефину не обвинял. Если двадцатидвухлетний мужчина мог так унизить себя неистовыми ухаживаниями за шестнадцатилетней девушкой, да еще и вопреки желанию ее родителей, это могло означать лишь одно: уважающим себя людям не стоит даже здороваться с таким человеком! Когда Трэвис Де-Коппет на танцах позволил себе высказать мнение, целиком противоречившее общепризнанному, Эд Бемент избил его так, что лицо Трэвиса превратилось в кашу, а реноме Жозефины вновь поднялось и закрепилось на достигнутом уровне. В обществе ходили рассказы о том, как Энтони безуспешно названивал домой Жозефине, раз за разом получая ответ: «Ее нет дома»; о том, как он угрожал миссис Перри; как он пытался подкупить горничную, чтобы та передала Жозефине письмо; о том, как он пытался подкараулить Жозефину на пути из школы домой, – все указывало на то, что Энтони потерял голову. И его собственная семья настояла на том, чтобы он отправился подальше, куда-нибудь на запад страны.
Для Жозефины это время стало временем испытаний. Она увидела, как близка она была к катастрофе, и с помощью безусловного послушания и повышенного внимания попыталась вновь наладить отношения с родителями и заставить их забыть все невольно причиненные ею неприятности. Она даже решила не посещать никаких праздников и балов по случаю Рождества, но мать постаралась ее переубедить, считая, что общество вернувшихся домой на рождественские каникулы ровесников хоть немного отвлечет Жозефину. В начале января миссис Перри отправляла ее на восток страны, в школу Брирли; мать и дочь сблизились, когда по случаю отъезда им вместе пришлось заказывать платья и все необходимое. Миссис Перри буквально наслаждалась новыми качествами, появившимися у Жозефины, старавшейся стать как можно более ответственной и зрелой.
И действительно: Жозефина вполне искренне старалась измениться. Лишь раз она сделала то, о чем ей вовсе не хотелось бы рассказывать по радио. Первого января она надела новое платье, новое меховое манто и до боли знакомым образом – через черный ход – вышла на улицу. Пройдя пешком один квартал, она села в поджидавшую ее машину Эда Бемента. Доехав до центра, она оставила Эда в машине на углу и вошла в аптеку напротив старого вокзала, невдалеке от улицы Лассаль. Мужчина, выглядевший очень несчастным, с отчаянными, почти безумными глазами, уже ждал ее внутри.
– Спасибо, что пришла, – горестно сказал он.
Она ничего не ответила. Ее лицо выражало вежливую серьезность.
– Я хочу знать только одно, – быстро сказал он, – почему ты передумала? Что я сделал такого, что заставило тебя передумать так скоро? Что такое случилось, что я такого сделал? Неужели это из-за того, что я сказал тебе в вестибюле?
Молча разглядывая его, она пыталась придумать хоть что-нибудь, но все ее мысли вертелись вокруг того, каким непривлекательным – и даже страшным – он ей теперь казался; она изо всех сил старалась не дать ему понять, что она думает о нем на самом деле. Бесполезно было говорить простую правду – что она уже никак не могла изменить того, что сделала, что ее красота была почти обязана испытать свою силу, что ее вместительная чаша чувств сама собою переполнилась и что из-за этого по чистой случайности был разрушен он, а не она… Весть о том, что Энтони Харкеру теперь придется уехать на запад, могла бы, конечно, вызвать у нее жалость; но можно сказать, что сама судьба хранила Жозефину, когда она перешла улицу и села в припорошенную снегом машину Эда Бемента.
Они ехали, и она сидела тихо, перебирая в памяти мгновения встречи, все еще полная ужаса и благоговейного страха. Энтони Харкеру было двадцать два, он был красив, пользовался успехом, добивался от нее взаимности, был в нее влюблен – и ему пришлось бежать из города лишь потому, что она не могла ответить на его чувство. Она была поражена – но так, будто услышала чей-то рассказ, а не сделала все это сама.
Думая, что она хранит молчание из-за переживаний, Эд Бемент сказал:
– Ну что ж, эта история хотя бы положила конец всем тем сплетням, которые ходили про тебя раньше.
Она быстро повернулась к нему:
– Каким еще сплетням?
– О, да это всего лишь слухи!
– И что же ты слышал? – осведомилась она.
– Да так, ничего особенного, – сказал он, поколебавшись, – но говорили, что в прошлом августе вы с Трэвисом Де-Коппетом тайком поженились.
– Какая ужасная глупость! – воскликнула она. – Никогда не слышала столь неправдоподобной лжи! Ведь мы…
Она тут же умолкла, потому что чуть не сказала правду: они с Трэвисом действительно отправились в авантюрную поездку за двадцать миль, в Нью-Алм, но им не удалось отыскать священника, который согласился бы их обвенчать. Сейчас казалось, что эта история произошла столетия назад: все было очень по-детски и было давно забыто.
– Какая ужасная глупость! – повторила она. – Это одна из тех сплетен, которые придумывают завистливые девчонки, чтобы опорочить соперниц.
– Я знаю, – согласился Эд. – Не позавидую я тому, кто осмелится это при мне повторить! Да какая разница, этому и так никто не верит!
Это была работа безобразных, завистливых девчонок! Эд Бемент, чувствовавший, что она находится совсем с ним рядом, и видевший в полумраке ее прекрасное, словно огонь, лицо, подумал: ну разве это прекрасное создание способно совершить хоть что-то, достойное осуждения?
Всю ту неделю она никак не могла решить, кто же она такая: леденец на палочке или «римская свеча»? В ее мечтах, суливших ничем не нарушаемый утренний сон в дни каникул, вновь и вновь раздавался долгий непрерывный шепот признаний «Я тебя люблю, я тебя люблю!» под аккомпанемент «паф-паф-паф» гоночного мотора без глушителя. Вечером она написала:
Дорогой Ридж! Когда я думаю о том, что не смогла приехать к тебе на бал первокурсников в июне, мне хочется просто лечь и умереть! Но мама у меня в некоторых вопросах ограниченная и считает, что в шестнадцать еще рано ездить по балам; также думает и мама Лили Хеммел. Когда я думаю о том, как ты танцуешь с какой-нибудь другой девушкой, и представляю себе, что ты говоришь ей то же, что и всем, мне хочется лечь и завыть! Да, я все знаю, потому что одна девочка из нашей школы познакомилась с тобой после того, как я уехала из Хот-Спрингс на Пасху. Ну да ладно; но если ты примешься ухаживать за какой-нибудь другой малышкой, когда приедешь на день рождения к Эду Бементу этим летом, я ей – или себе – глотку перегрызу или сделаю еще что-нибудь безумное. И, наверное, никто не пожалеет, если я умру. Ха-ха…
