– Да дело не только во власти. Свои же братья-купцы за горло возьмут. Вон Ксенофонт Пуссе, француз недобитый, встал на ноги и уже свысока посматривает на наших приказчиков. Установил мотор на своей трёхтонке и на буксире тащит за собой ещё две лодки, – покуривая, рассуждал Василий Никифорович. – Теперь все возвернулись домой. Надо дружно впрягаться в лямки и тащить торговые нарты, а то многие выскочки обошли нас кое в чём.
– Что и говорить! Покойный Александр был всему голова! Силой, умом и необузданностью норова он приводил в трепет не только инородцев, но и заезжих купцов. Из нас, сидящих здесь, никто не сможет себя так высоко поставить. Я сомневаюсь, что мы сможем поднять своё дело хотя бы до уровня одна тысяча восемьсот девяносто девятого года. А надо! Люди на станках множатся. Посмотрите, только в Потаповском за последние семь лет сколько срубов прибавилось, сколько людей новых появилось! А если взглянуть на всё низовье! Стало быть, торг нам бросать не с руки! Другого ничего мы делать не умеем, а жить привыкли на широкую ногу. А лишь с охоты и рыбалки богатым не станешь. Надо приказчиков проворных искать. Сидельников умер. Дмитрию Сотникову под семьдесят. Сыновья Мотюмяку Хвостова продали оленье стадо Исааку Манто. Теперь он занимается гоньбой и сдачей в аренду саночных оленей. Может, самого младшего, Костю, приучим к торгу. Грамота у него есть, да и голова не мякиной набита.
Константин заулыбался, довольный доверием сестры.
– Могу и поторговать, пока холостой. А как женюсь, то неловко будет жену надолго одну оставлять. Она догляду моего затребует. Бабы без мужиков долго не могут. Их злость одолевает. По всем вам вижу!
– Не о том речь, брательник! – остановил Василий. – В навигацию надо сюда товар доставлять, контракты заключать на поставку муки, сахару, чаю, табаку, пороху, дроби. Да и всякой всячины. Баржи фрахтовать. Но, главное, цены знать. Не переплатить при покупке и не продешевить при продаже.
– Я понял, Василий Никифорович! Всё, чем занимался Дмитрий Константинович Сотников, теперь ляжет на меня, – ответил Константин.
– Я тебе всё покажу и расскажу, сведу и с купцами, и с банкирами, и с пароходчиками, и с гужевиками. По железке прокачу! – пообещал старший брат.
Иннокентий во время разговора с усердием хлебал уху из осетрины, прислушивался к рассуждениям братьев Ивановых и понял, они его уже не берут в расчёт. «Ивановы, хоть и родня, но сейчас пекутся лишь о своём торге, – думал он, наслаждаясь ухой. – Может, это и к лучшему. А с Наумовым мы кое-что подтянем. А Елизавета, баба хваткая, не даст захиреть Сашкиному делу. Кяхта пока не заглохла. Товары справно идут Лизаньке. Дай Бог, им удачи!»
Через неделю Иннокентий Киприянович с семьёй уехал в Дудинское. Погостили у Анниных родителей, похвастались дочерью Марией и через десять дней собрались в Ананьево. К вечеру у крыльца дома Михаила Петровича появились четыре упряжки оленей. Наумов, не сходя с нарт, постучал хореем в освещённое окно. Метнулась тень. «Видно, хозяин!» – подумал Михаил Степанович и проворно соскочил с нарт, поставил поперёк оленей, затем подошёл к двери. В катухе завозились собаки, учуяв упряжки.
– Заходи, Степаныч! Ждём тебя второй день. Молодые сложили кладь. Осталось, увязать на нарты. Да ты проходи, отдохни с устатку! – открыл дверь Михаил Петрович Иванов. – А зятёк уж прилёг на покой. Сейчас поднимем.
Наумов обмёл гусиным крылом снег с бокарей, сбросил парку и вошёл в кухню. В лицо пахнуло тёплым запахом подходившего теста и подсыхающих на полатях дров. На печи стояли два вычищенных до блеска чайника, на столе у окна – ведёрный самовар.
– Эй, купец, встречай своего приказчика! – сказал тесть в проём двери спящему Иннокентию.
Заскрипела кровать, и из двери показалась взлохмаченная льняная голова Иннокентия. Он как был в исподнем, так и кинулся обнимать Михаила Степановича.
– Ну, слава Богу! Наконец вы вернулись, Иннокентий Киприянович! А то вся душа изболелась за ваше хозяйство. А тут ещё Головлёв, как репейник к заднице, пристал. Всё искал что-то. Весь товар обнюхивал и зимой, и летом. Да шиш ему! Ничего не нашёл крамольного, – рассказывал приказчик.
– Садись, Михаил Степанович, за стол! Ужинать будем да тебя слушать, – пригласил хозяин. – В письмах столько не обскажешь, как в говорке.
Сидели допоздна. Водку пили понемногу, по очереди курили, открыв дверцу печки, и неспешно говорили.
– Я, зятёк, дважды в году бывал у Михаила Степановича в гостях. Зимой и летом. У него везде порядок. Твой пятистенок ухоженный. И двор, и лабазы, и мерзлотник – любо-дорого посмотреть. И батраков научил находить себе работу! – хвалил приказчика Михаил Петрович Иванов. – Да и от Головлёва, что ни говори, а отбоярился. Как тот ни пытался ещё напакостить – не вышло. Я сам к Павлу ходил, просил, чтобы он от тебя отступился. В осерде он на тебя, Кеша. А за что – не говорит.
– Он на меня давно зло носил, да побаивался. А когда Сашку зацепили, он пошёл строчить доносы приставу. Встречал я его на улице. Глаза, как были бессовестные, так и остались. Он, по-моему, уже не казак, а жандарм. Да Бог ему судья! Что о дерьме говорить! – ответил Иннокентий Киприянович.
– Головлёв Головлёвым! – сказал тесть. – А сколько людей ушло за эти семь лет! Не перечесть! Царствие небесное Хвостову, Сидельникову, Сурьманче, братьям Кокшаровым, Буторину и Герасимову. А какие были работники! И бабушка Манэ, и шаман Нгамсуто, и князец Сынчу приказали долго жить. Каждый ушедший год уйму людей забрал с собой, чтобы не быть одиноким. Давайте выпьем за людей, на которых держалось низовье.
– Помянем и другов, и недругов, оставивших грешную землю. Там все равны: и злые, и добрые, и бедные, и богатые, – добавил Наумов.
Каждый из троих поднял стакан и начал вспоминать покойных. Воображение нарисовало пять-шесть лиц, потом они исчезли, будто за снежной пеленой, и у каждого из поминающих озноб невольно пробежал по спине: «Как им там, в вечной мерзлоте?» В глазах появилась печаль. Пили мелкими глотками. Один глоток за одного усопшего, а последний за всех, на кого не хватило в стакане и кого не вспомнили. Перекрестились для порядка.
– Айда в сени, покурим! – предложил Михаил Степанович. – Негоже одну говорку держать, а курить порознь. Слова погано вяжутся. Нелепицу можно намолоть. А курево в раздумье вгоняет. Мозги заставляет шевелиться.
После перекура легли спать. Слышалось, как у крыльца стучали рогами олени, да рычали в катухе собаки.
Елизавета Никифоровна, спустя два месяца, уехала в Енисейск. Посмотрела, как поступают в лабазы товары, сверила расчёты с губернским банком, заехала в Красноярск к своему гимназисту Киприяну, а затем – по железке в Томск. Прямо с вокзала, перед отправкой поезда, она телеграфировала Сашке о выезде.
Александр с дедушкой Збигневым на пролётке приехали утром на станцию Басандайка. Зашли в зал ожидания первого класса. Пассажиров было немного. Одни сидели за столиками станционного буфета и завтракали, другие читали свежие газеты, купленные в киоске. Дедушка Збигнев взял «Томский листок», надел очки и присел на диван. Александр купил пачку папирос. Пока дедушка читал, он выкурил папиросу в небольшом привокзальном парке. Курил медленно, озираясь, чтобы никто из взрослых не упрекнул. Заметив в конце аллеи полицейского, он быстро затушил папиросу, бросил в урну и, как ни в чём не бывало, пошёл к вокзалу. Оставалась четверть часа до прихода поезда. Дедушка Збигнев свернул газету трубочкой, снял очки, пригладил рукой волосы и посмотрел на настенные часы:
– Ну, Александр, пойдём на перрон. С минуты на минуту подойдёт пассажирский.
Вскоре они садились в пролётку. Дедушка Збигнев ворчал:
– Ну и порядки в России! Нас из Польши в низовье ссылали, а вас с низовья – в Красноярск. Ладно, мы бунтовщики! А вас по какому праву? Вам-то за что такая кара?
Елизавета Никифоровна, придерживая рукой шляпку, скептически кивнула головой и, хитровато сверкнув глазами, ответила:
– Вероятно, на моём роду написано быть ссыльной. Мою мать, Анну Яковлевну Бархатову, семнадцатилетней выслали из города Черновцы в Потаповское. Там она встретила тоже ссыльного Никифора Иванова. От их любви появились четверо сыновей и я, Елизавета. Ссылку в Красноярск пережили, а вот гибель мужа и запрет на поездку к детям – нет. Этим они вытянули из меня жилы. А в остальном я обхитрила их гласный надзор. Доказала властям, что мы, Сотниковы, не лыком шиты.
Александр сидел в пролётке и не вникал в разговор старших. Ехали по многолюдной Почтамтской улице, поднимаясь на Юрточную гору. Минули справа Московский тракт. По тротуару шли студенты, о чём-то спорили, на ходу курили и просто громко разговаривали. Проехали мимо Технологического института.
– Мама, я хочу учиться здесь. Там инженерный факультет – горный. Хочу Норильские горы заставить служить России! – сказал по-мужски серьёзно Александр.
