В то время как он кончал свой туалет, неожиданно раздался стук в дверь. Кавалер посмотрел сквозь решетчатое окно и, увидев альгвасила, приходившего накануне, спросил, что ему угодно.
– Отворите, – отвечал тот, – к вам пожаловал сеньор коррехидор.
Кровь застыла у меня в жилах от одного упоминания об этом страшном человеке. Я чертовски боялся всех этих господ с тех пор, как побывал в их руках, и в этот момент предпочел бы находиться за сто миль от Мадрида. Что касается моего патрона, то он испугался меньше меня и, отворив дверь, встретил судью весьма почтительно.
– Вы видите, – сказал коррехидор, – что я пришел к вам почти без провожатых, так как не хочу подымать шума. Несмотря на неблагоприятные слухи, которые ходят о вас по городу, я все же считаю, что вы заслуживаете предупредительного обхождения. Скажите мне ваше имя и что вы делаете в Мадриде.
– Сеньор, – отвечал ему мой господин, – я родом из Новой Кастилии и зовут меня дон Бернальдо де Кастиль Бласо. А что касается моих занятий, то я гуляю, посещаю театральные представления и ежедневно развлекаюсь в обществе нескольких лиц приятного обхождения.
– Вы, вероятно, получаете большие доходы? – спросил судья.
– Нет, – прервал его мой хозяин, – у меня нет ни ренты, ни земель, ни домов.
– На что же вы живете? – удивился коррехидор.
– Это я вам сейчас покажу, – возразил дон Бернальдо.
При этом он приподнял шпалеры, отпер дверь, которую я раньше не замечал, за ней другую, находившуюся позади, и, впустив судью в каморку, где стоял большой баул, наполненный золотыми монетами, показал ему свои сокровища.
– Сеньор, – сказал он затем, – вам известно, что испанцы не любят работать; но какое бы отвращение они ни питали к труду, смею вас заверить, что превосхожу их всех в этом отношении: во мне сидит такая лень, что я не гожусь ни для какого занятия. Вздумай я выдавать свои пороки за добродетели, я назвал бы свою лень философским равнодушием, я сказал бы, что она является порождением духа, отвернувшегося от всего того, к чему так жадно стремятся люди; но вместо этого я готов откровенно сознаться, что ленив от природы и притом до такой степени, что если б мне пришлось зарабатывать на жизнь, то, пожалуй, предпочел бы умереть с голоду. И вот, чтоб вести образ жизни, соответствующий моим наклонностям, чтоб не отягощать себя заботами о собственном добре и, главное, не возиться с управляющим, я превратил в наличные все имения, доставшиеся мне по нескольким крупным наследствам. Здесь, в бауле, хранится пятьдесят тысяч дукатов. Это больше того, что мне нужно до конца моих дней, проживи я даже сто лет, ибо я трачу в год менее тысячи дукатов, а мне пошел уже шестой десяток. Будущее меня не страшит, так как я, слава богу, не подвержен ни одной из тех трех слабостей, которые обычно разоряют людей. Я не питаю пристрастия к роскошному столу, играю только для развлечения, а женщины меня больше не прельщают. Таким образом, я не боюсь превратиться на склоне жизни в одного из тех сладострастных старичков, которым кокетки продают свои милости на вес золота.
– Вы действительно счастливец, – сказал ему тогда коррехидор. – Совершенно неуместно подозревать вас в шпионстве: это не вяжется с человеком такого склада, как вы. Продолжайте, дон Бернальдо, жить так, как жили до сих пор. Я не только не стану тревожить ваше спокойное житье, но, напротив, буду всячески его ограждать. Подарите мне вашу дружбу и примите взамен мою.
– Ах, сеньор! – воскликнул мой господин, тронутый этими любезными речами, – с радостью и почтением принимаю драгоценное предложение, которое вы мне делаете. Даря меня своей дружбой, вы умножаете мои богатства и довершаете мое благополучие.
После этой беседы, которую я с альгвасилом слушал у дверей каморки, коррехидор простился с доном Бернальдо, не находившим слов, чтоб выразить ему свою признательность. Желая, в свою очередь, пособить хозяину в радушном приеме гостей, я рассыпался в учтивостях перед альгвасилом и отвесил ему тысячу глубоких поклонов, хотя в душе чувствовал к нему презрение и отвращение, которые всякий порядочный человек естественно питает к полицейскому.
Глава II
О том, как удивился Жиль Блас, встретив в Мадриде атамана Роландо, и о любопытных происшествиях, которые поведал ему этот разбойник
Проводив коррехидора до самой улицы, дон Бернальдо де Кастиль Бласо поспешил вернуться назад, чтоб запереть свой денежный сундук и двери, за которыми он хранился; затем мы оба вышли из дому, весьма довольные: он тем, что приобрел могущественного друга, а я тем, что мне обеспечены ежедневно мои шесть реалов. Желание поведать это приключение Мелендесу побудило меня направиться к нему, и я уже подходил к его дому, как вдруг увидал атамана Роландо. Неожиданная встреча повергла меня в крайнее изумление, и я невольно затрепетал при виде этого человека. Он тоже узнал меня, подошел ко мне с внушительным видом и, продолжая сохранять тон превосходства, приказал следовать за собой. Я повиновался, дрожа от страха.
«Увы! – воскликнул я про себя, – он, наверное, потребует, чтоб я вернул захваченное добро. Куда только он меня ведет? Быть может, у него в городе тоже имеется подземелье. Ах ты черт! Знай я это наверняка, я показал бы ему, что у меня нет подагры в ногах».
С этими мыслями шел я позади атамана Роландо, внимательно следя за ним, чтоб улепетнуть во все лопатки, если место, где он остановится, покажется мне подозрительным.
Но Роландо вскоре рассеял мои опасения. Он завернул в одну из лучших харчевен, куда я последовал за ним. Там он потребовал бутылку хорошего вина и приказал трактирщику приготовить для нас обед. Тем временем мы перешли в другую горницу, и когда остались наедине, то атаман обратился ко мне со следующими словами:
– Ты, вероятно, удивлен, Жиль Блас, встретив здесь своего прежнего атамана, но ты изумишься еще больше, когда узнаешь то, что я собираюсь тебе рассказать. В тот день, когда я оставил тебя в подземелье и отправился со своими молодцами в Мансилью продавать там мулов и лошадей, захваченных накануне, нам повстречался сын леонского коррехидора, который ехал в карете в сопровождении четырех хорошо вооруженных всадников. Двоих из них мы уложили на месте, а прочие ускакали. Тогда кучер, боясь за жизнь своего господина, крикнул умоляющим голосом: «Милосердные сеньоры, заклинаю вас именем бога: не убивайте единственного сына леонского коррехидора!» Но эти слова нисколько не смягчили моих всадников, а, напротив, довели их почти что до бешенства. «Господа, – сказал один из них, – неужели мы выпустим живьем сына величайшего врага нашей братии? Сколько из наших товарищей по ремеслу погибло по приказу его отца! Отомстим же за них, принесем молодчика в жертву их теням, которые в данный момент как бы умоляют нас об этом». Остальные всадники одобрили это предложение, и мой податаманье уже собирался выступить в качестве главного жреца при жертвоприношении, когда я удержал его за руку. «Остановитесь! – сказал я ему. – К чему без нужды проливать кровь? Удовольствуемся кошельком этого молодого человека. Поскольку он не сопротивляется, было бы варварством его убивать. К тому же он не ответствен за поступки отца, а отец его только исполняет долг, когда приговаривает нас к смерти, как мы пополняем свой, грабя проезжих». Словом, я вступился за сына коррехидора, и мое заступничество не оказалось безрезультатным. Мы только отняли все находившиеся при нем деньги и, прихватив лошадей убитых нами всадников, продали этих животных в Мансилье вместе с теми, которых туда вели. Затем мы отправились обратно к подземелью, куда прибыли на следующий день за несколько минут до рассвета. Трап оказался открыт, и это нас весьма удивило, но наше изумление еще возросло, когда, войдя в кухню, мы увидали связанную Леонарду. Она в двух словах объяснила нам все, что произошло. Вспомнив о твоих коликах, мы расхохотались и все дивились тому, как тебе удалось нас провести: никто не думал, что ты в состоянии сыграть с нами такую штуку, и мы простили тебя ради твоей изобретательности. Как только развязали стряпуху, я приказал ей изготовить нам завтрак. Тем временем мы отправились в конюшню, чтоб позаботиться о лошадях, и застали при смерти старого негра, пролежавшего без помощи в течение суток. Нам хотелось помочь ему, но он уже потерял сознание и был так плох, что, при всем добром желании, пришлось оставить этого несчастного витающим между жизнью и смертью. Это не помешало нам сесть за стол и плотно позавтракать, после чего мы разбрелись по своим помещениям, где отдыхали весь день. Проснувшись, мы узнали от Леонарды, что Доминго скончался. Мы отнесли его в погреб, который, как ты помнишь, служил тебе спальней, и устроили ему там такие похороны, как если б он имел честь быть нашим товарищем. Пять-шесть дней спустя выехали мы поутру на промысел и повстречали у опушки леса три команды стражников Священного братства, которые, по-видимому, поджидали нас там с намерением атаковать. Сперва мы заметили только одну команду. Отнесясь к ней с презрением, мы напали на нее, хотя своею численностью она превышала наш отряд; но в разгар побоища две другие команды, которым удалось притаиться, неожиданно нагрянули на нас, так что вся наша доблесть оказалась тщетной. Пришлось уступить ввиду превосходства сил неприятеля. Податаманье и двое из наших всадников погибли в этой схватке. Меня же с двумя товарищами окружили и так прижали, что стражникам удалось захватить нас в плен. Пока две команды сопровождали нас в Леон, третья отправилась разорять наше убежище, которое было открыто вот при каких обстоятельствах. Какой-то лусенский крестьянин, возвращаясь лесом домой, случайно заметил трап нашего подземелья, который ты оставил открытым. Это было в тот самый день, когда ты удрал оттуда с сеньорой. Он сразу заподозрил, что это наше жилище, но побоялся туда войти. Поэтому он ограничился обследованием окрестностей и, чтоб вернее разыскать место, слегка надрезал ножом кору нескольких соседних деревьев, а затем стал помечать через известные промежутки другие стволы, пока не вышел из лесу. После этого он отправился в Леон, чтоб доложить о своем открытии коррехидору, который тем более ему обрадовался, что наш отряд незадолго до того обобрал его сына. Он приказал собрать три команды, чтоб нас задержать, а крестьянин пошел с ними в качестве проводника. Мой въезд в город Леон был зрелищем, привлекшим всех его обитателей. Будь я даже португальским генералом, захваченным в плен на поле брани, то и тогда народ не сбегался бы с таким рвением, чтоб на меня посмотреть. «Вот он! – кричала толпа. – Вот он, знаменитый атаман, гроза нашего края! Он заслуживает клещей! Пусть разорвут его на части вместе с его пособниками!» Нас отвели к коррехидору, который принялся меня честить. «Ага, негодяй, – сказал он мне, – небу надоели наконец твои преступления, и оно отдало тебя в руки правосудия». – «Сеньор, – отвечал я ему, – если на мне и много грехов, то все же нет среди них смерти вашего единственного сына: я спас ему жизнь, и вы обязаны мне за то некоторой благодарностью». – «Ах, злодей! – воскликнул он. – Да развe к таким людям, как ты, питают благодарность? Но если б я даже захотел тебя спасти, то долг службы не позволяет мне этого сделать». Покончив на этом разговор, он приказал отправить нас в тюрьму, где моим товарищам не пришлось долго томиться. Они вышли оттуда через три дня, для того чтоб исполнить трагическую роль на торговой площади. Что касается меня, то я просидел в тюрьме целых три недели. Мне казалось, что мою казнь откладывают для того, чтоб сделать ее как можно ужаснее, и я уже готовился к какому-нибудь особенному роду смерти, когда коррехидор приказал позвать меня к себе и сказал: «Выслушай свой приговор: ты свободен. Без тебя моего единственного сына убили бы на большой дороге. Как отец я хотел отблагодарить за эту услугу, но как судья я не мог оправдать тебя, а потому письменно ходатайствовал о тебе перед двором: я просил о твоем помиловании, и просьбу мою уважили. Ступай же, куда тебе будет угодно. Но послушай меня, – добавил он, – воспользуйся этим счастливым случаем. Одумайся и брось разбой раз навсегда». Эти слова подействовали на меня, и я отправился в Мадрид с твердым намерением покончить с прошлым и вести в этом городе спокойный образ жизни. Я не застал в живых ни отца, ни матери, а наследством моим управлял один старичок-родственник, который отчитался передо мной так, как это делают все опекуны; коротко говоря, мне досталось всего-навсего три тысячи дукатов, что не составляло, быть может, и четвертой части моего состояния. Но что тут поделаешь? Я ничего не выгадаю, если затею с ним тяжбу. Чтоб не пребывать в праздности, я купил должность альгвасила, которую отправляю так, точно всю жизнь ничем другим не занимался. Мои теперешние сотоварищи, вероятно, воспротивились бы из приличия принятию меня на службу, если б проведали о моем прошлом. Но, к счастью, оно им не известно или они делают вид, что его не знают, а это в сущности одно и то же. В этой почтенной корпорации всякий заинтересован в том, чтоб скрыть свои дела и поступки, и, слава богу, никто не смеет попрекнуть другого, ибо самый лучший достоин повешения. Но теперь, друг мой, – продолжал Роландо, – мне хочется открыть тебе свою душу. Занятие, которое я избрал, мне не по вкусу; оно требует слишком большой щепетильности и таинственности: все дело состоит в том, чтоб обманывать ловче да незаметнее. Ах, как я жалею о своем прежнем ремесле! Моя новая профессия, правда, безопасна, но старая много приятнее и к тому же я люблю свободу. Меня так и подмывает отделаться от своей должности и в один прекрасный день дернуть в горы, которые находятся у истоков Тахо. Я знаю, что в этом месте есть убежище, где скрывается огромная шайка, состоящая преимущественно из каталонцев[64], а это само за себя говорит. Если ты согласен меня сопровождать, то мы пополним с тобой ряды этих славных героев. Я буду в этой шайке податаманьем, а чтоб тебе оказали хороший прием, подтвержу, что ты десятки раз бился бок о бок со мной. Я превознесу твою храбрость до небес и наговорю о тебе столько хорошего, сколько иной генерал не скажет об офицере, которого хочет повысить в чине. Но я, конечно, поостерегусь упоминать о твоей проделке: это может навлечь на тебя подозрение, и лучше о ней умолчать. Ну, что же, – добавил он, – хочешь мне сопутствовать? Я жду твоего ответа.
