– Покой и понимание ты найдешь лишь в одном обществе – твоего создателя, дьявола. Я тут ни при чем.
Маркиз побагровел от гнева.
– Убирайся! – проскрежетал он, указав трясущимся белым перстом на дверь. – Не смей возвращаться в эту комнату, пока не согласишься жениться!
– Вот логичный итог, – желчно заметил Доминик и, презрительно взглянув на старика, ушел.
Этот разговор оказался последним. Через два дня маркиз умер.
В камине догорал огонь. Доминик сидел в кресле. Погруженный в собственные мысли, он машинально перебирал бахрому обивки подлокотников. Обычно в этой комнате, отделанной деревянными панелями, со множеством книг, он чувствовал себя, как в убежище. Он приходил сюда зализывать раны, здесь был уголок мира во враждебном окружении Грэвенвольда, место, куда он уходил после яростных стычек с отцом.
Сегодня и здесь он не находил покоя.
Со дня смерти отца прошло несколько недель. Казалось бы, сейчас он должен был почувствовать себя свободным, враждебность, которой дышали даже стены, должна была исчезнуть, но нет. Домиником овладела необъяснимая хандра. Погода за окнами становилась все лучше: цветы благоухали, небо сияло голубизной, но Доминика это не радовало. Он отгородился от дневного света тяжелыми мрачными портьерами.
Доминик потягивал бренди и смотрел на тлеющие угли. Он чувствовал опустошение. Отца не стало, а вместе с ним не стало и человека, па которого можно было рассердиться или обидеться. Сейчас злость ела Доминика изнутри, понемногу глодала его, Словно кислота, разъедала душу, проникала в мозг.
Доминик вздохнул и откинулся на спинку кресла. С момента возвращения в Англию его не покидало ощущение, что мир его как-то потускнел. Цыганская жизнь отошла в прошлое, оставался лишь Грэвенвольд – слуги, земли, ответственность. Пусть у него не будет наследника, но, пока он жив, Доминик не собирался уклоняться от обязательств хозяина поместья.
И Кэтрин тоже осталась в прошлом. Доминик обратился за помощью к Харвею Малькому, тому самому человеку, которого послал к нему в свое время отец, но ни он, ни сыщики с Боу-стрит так ничего и не выяснили. Доминик уже начал сомневаться в том, что Кэтрин вообще добралась до Англии, и мысль о том, что она может сейчас страдать, заставляла его терзаться.
Где она теперь, если все же добралась до страны? Не отвернулся ли от нее человек, которого она когда-то любила? Или, отказавшись жениться, принудил сожительствовать с ним?
Что, если после того, что было между ними, Кэтрин зачала от него ребенка?
Мысли о том, что его ребенку уготована та же судьба, что когда-то ему самому, и о том, что Кэтрин делит постель с другим, становились невыносимыми.
Проклятие! И во всем виноват он сам. Все пошло наперекосяк с самого начала. Надо было с первого дня дать ей понять, что здесь хозяин – он. Как он мог позволить девчонке крутить им! Как это на него не похоже! В будущем он не допустит подобной слабости с женщинами.
И все же он тосковал по ней. Он помнил каждое мгновение, проведенное с ней. Он помнил ее запах, чистый и женственный, помнил ее волосы, мягкие и шелковистые. Он помнил, как любил ее, и всякий раз при этом воспоминании тело его твердело и наливалось жаром.
Проклятие, где она?
В дверь постучали. Доминик вздрогнул. Он встал. Привратник Блатбери открыл дверь.
– Мальчик, милорд, – проговорил длинноносый узколицый слуга, – ничего серьезного. Ссадина и шишка на голове, но я думал, что вы захотите узнать…
Оливер Блатбери увидел жалость на лице молодого маркиза. Окажись пару лет назад в поместье приемыш, которому разбили нос, он бы и не подумал беспокоить сэра Доминика из-за таких пустяков, уложил бы мальчишку в постель и сделал бы примочки, и все. Но сейчас предубеждение, которое большинство слуг испытывали к молодому Грэвенвольду, исчезло. Это произошло во многом благодаря тому, что Доминик оставил на службе старика Персиваля. Персиваль и Оливер дружили, и теплое отношение двух стариков к сыну маркиза заставило и остальных изменить свое отношение к наследнику поместья.
– Где он? – спросил Доминик.
– В своей комнате, господин. Мальчик просил ничего вам не говорить, но я подумал, что лучше сказать.
– Ты все сделал правильно, – ободрил старика Доминик, идя за привратником.
Они поднялись по широкой каменной лестнице, а затем прошли по длинному широкому коридору в спальню Яноша. Мальчик лежал на громадной кровати, и в больших темных глазах его застыла тоска. Один глаз припух, вокруг образовалась красноватая ссадина, щеку перерезала довольно глубокая царапина, а над правым ухом вздулась шишка.
– Черт, – пробормотал Доминик.
– Пожалуйста, не злись.
Янош виновато взглянул на испачканную в крови дорогую льняную сорочку и сел.
– Одежда – пустяки. Ее нетрудно купить. Лучше расскажи, как все произошло.
Мальчик отвернулся, уставившись в стену.
– Они обзывали меня. Говорили плохие вещи о моей матери.
– Я предупреждал тебя, – сказал Доминик. – Ты должен научиться не замечать их.
Хотя о цыганском происхождении мальчика никто не упоминал, и одет он был в добротную, прекрасно сшитую одежду, смуглая кожа ребенка и странная речь тут же сделали его предметом насмешек.
– Это нелегко, – сказал Янош.
– Знаю.
Мальчик удивлял Доминика. Ребенок ни разу не отступился от своего решения, и с тех пор, как они с Домиником приехали в Англию, без жалоб подчинялся всем предъявляемым к нему требованиям.
Он морщился, натягивая неудобную одежду, белье, короткие курточки и тесные кожаные туфли, но никогда не просил разрешить их снять. Напротив, он старался найти забытье в странных, неведомых доселе удовольствиях этого нового мира, и эти открытия стоили того, чтобы платить за них некоторыми неудобствами.
– Кто тебя избил? – спросил Доминик.
Янош опустил глаза.
– Скажи мне.
– Один мальчик, – уклончиво ответил ребенок. В поместье было много детей – отпрысков прислуги, конюших, крестьян.
– Кто?
– А что ты с ним сделаешь?
– Я прикажу его отцу выпороть негодяя. Он этого вполне заслуживает.
Янош ничего не ответил. Доминик ждал. Наконец, вздохнув, Доминик спросил:
– Ну что, не хочешь говорить? Думаешь, так будет лучше?
– Я не хочу никому зла, Я хочу только учиться.
Доминик сжал зубы. Перед его мысленным взором встали горькие картины его детства.
– Ты такой же свой здесь, как и они все, даже больше свой. Помни об этом.
Янош понимал, что говорить о своем происхождении, равно как и о происхождении его опекуна, очень опасно. Мальчик кивнул и лукаво улыбнулся, еще бы, ему доверена тайна – их общая с Домиником тайна.
– Я помню.
– Персиваль тебя искупает, а после мистер Рэйнольдс продолжит занятия.
Рэйнольдс – учитель, специально нанятый Домиником для Яноша. Янош просиял:
– Спасибо, Домини…к.
Временами мальчик называл Доминика цыганским именем, но он очень старался играть по правилам, принятым в его новом доме.
Доминик относился к Яношу почти как к сыну. Он представил, как перекосило бы старика маркиза, если бы тот узнал, что этот мальчик останется его единственной привязанностью.
Но тут же перед мысленным взором Доминика встала другая картина: Кэтрин, ведущая за руку малыша. Доминик вышел из комнаты, спустился вниз и вновь в мрачной меланхолии сел в кресло перед камином.
– До сих пор не могу поверить, – проговорила Амелия, вытирая слезы.
Эдмунд и Амелия вот уже третий раз приезжали в Лэвенхэм-Холл, и всякий раз Амелия не могла сдержать слез при виде Кэтрин.
– Если бы только можно было изменить прошлое, – проговорила она печально.
– Прожитого не вернуть, – сказала Кэтрин, впрочем, не слишком уверенная в том, что действительно хотела бы изменить прошлое. – Если меня жизнь чему-то и научила, так это идти дальше, несмотря ни на что.
– Да, ты права.
Амелия часто плакала по пустякам. Теперь предметом ее слез оказался загар, сделавший кожу Кэтрин из алебастрово-белой золотистой и рассыпавший по рукам мелкие веснушки. Сейчас Амелия помогала Кэтрин подобрать наряд для выхода в свет, и золотистый загар на фоне белоснежного наряда вновь заставил Амелию подумать о том, что ее несчастной золовке пришлось выстрадать.
Кэтрин взглянула на Амелию. Та с жалостью смотрела на девушку.
Они с Амелией были близки так, как могут быть близки только самые лучшие подруги. Кэтрин и ее двоюродный брат Эдмунд, Эдмунд-младший и дядя Гил были одной семьей. С того момента, как Кэтрин увидела Амелию и Эдмунда, все ее подозрения рассеялись.
Они так радовались, что она осталась жива. Нет, такие люди не могли хотеть ее смерти.
– Милое, милое дитя, – прошептал Эдмунд, обнимая Кэтрин, и слезы текли у него по щекам. – Бог вернул тебя нам. Это просто чудо.
«Не совсем», – подумала Кэтрин, но промолчала. В последнее время она вообще говорила мало. В общих чертах рассказала, что с ней случилась, но ни словом не обмолвилась о Доминике. Дядя тоже ничего не сказал.
