запрещалось.
Если судить по указаниям, изложенным в бесконечно длинном стихотворном рецепте, им теперь надо было просто ждать, пока жидкость полностью не успокоится и не станет совершенно прозрачной, и до этой самой минуты им ни в коем случае нельзя было задавать никаких вопросов, более того, строжайше запрещалось о чём-либо спрашивать себя даже мысленно.
Любой вопрос (например: «Получится ли то, что хочется?», или: «Зачем я это делаю?», или: «Имеет ли это смысл?», или: «Удастся ли наша затея?») содержит некое сомнение. А сомневаться в чём бы то ни было не разрешалось. Недопустимо было даже про себя задумываться над тем, почему нельзя задавать никаких вопросов.
Пока пунш полностью не успокоился, не стал светлым и прозрачным, он находился ещё в высшей степени зыбком, неустойчивом состоянии и реагировал даже на чувства и мысли. Малейшее сомнение в его силе могло вызвать взрыв этой жидкости наподобие атомного, и тогда в воздух взлетели бы не только колдун и ведьма, но и вилла «Кошмар», а с ней и весь квартал этого города.
Известно, что нет ничего труднее, чем не думать о том, о чём запретили думать. Например, о кенгуру редко кто думает, но, если скажут, что во время ближайших пяти минут думать о кенгуру нельзя, тут же оторваться от мысли о кенгуру становится невозможным. В этих условиях есть только один способ избежать раздумий о кенгуру: очень сильно сконцентрироваться на чём-то другом, совершенно не важно, на чём именно.
И вот Заморочит и Тирания сидели рядышком, и от напряжения и страха не задать себе никакого вопроса у них буквально глаза на лоб лезли.
Заморочит вспомнил про себя все стишки, которые знал со времён детской пустыни (детской пустыней у злых колдунов называется то, что у нормальных людей зовётся детским садом).
Монотонно и не переводя дыхания бормотал он про себя:
– Надо папе подражать, Всех кусать и обижать, Всё к рукам своим прибрать! И лишь после в мяч играть. Никого не люби, Правду не говори, Всем досаждай, Всех предавай. Гадости делай исподтишка, Низкая пусть твоя будет душа.
А в конце концов стал напевать еле слышно колыбельную, которую ему пела его мама, когда он был ещё младенцем:
– Спи, мой мальчик, спи, родной. Будешь управлять страной. Пусть узнает целый мир, Что отец твой был вампир. Спи, малыш, усни, малыш. Мучай всех побольше, слышь? Всё испачкай, всё порви, Людям глотку перерви!
Потом сделал усилие и припомнил ещё такого рода стишки и песенки.
А Тирания тем временем считала в уме, какой доход принёс бы в наши дни один талер, если бы его положили в первый год нынешнего летосчисления в банк под шесть процентов годовых, при условии, конечно, что банк этот просуществовал бы все эти века. Свои подсчёты она вела по формуле, знакомой всем золотых дел колдунам и ведьмам:
Kn = Ko (1 + i)n.
Она насчитала такую сумму, которая соответствовала бы нескольким слиткам золота, каждый размером не меньше земного шара, но при этом ещё не дошла до нашего времени. Она считала без устали, так как понимала, что речь идёт о её жизни.
Но чем дольше тянулось время – а пунш ещё бурлил и не стал прозрачным, – тем яснее Заморочит чувствовал, что его длинное тело всё больше принимает форму вопросительного знака. А Тирании казалось, что колонки цифр, которые она видела в воображении, тоже превратились в крохотные вопросительные знаки, которые наползали друг на друга, не желая соблюдать порядка.
– Проклятые гены! – застонал в конце концов Заморочит. – Больше не выдержу, других стихов не помню…
А Тирания прошептала в отчаянии:
– Я запуталась в своих подсчетах! Сейчас, сейчас я подумаю…
Плюх!
Племянник с решимостью отвесил своей тётушке изрядную пощёчину.
– Ах ты, гад! – завопила ведьма вне себя. – Ну ты дождёшься у меня!
И она так съездила своему племяннику по роже, что его очки покатились через всю лабораторию.
Так между ними завязалась драка, которая сделала бы честь самым отъявленным бандитам.
Она прекратилась, когда
