Впрочем, иногда я оживал. Выдвинув ящики стола, я вынимал оттуда старые письма: от друзей, родственников, возлюбленных (включая Марселу), перечитывал их все подряд, одно за другим, и вновь переживал свое прошлое... О, неопытный читатель, если ты не сохраняешь писем своей юности, тебе никогда не узнать этих раздумий над пожелтевшими страницами, ты никогда не насладишься созерцанием себя самого, юного, с треуголкой на голове, в семимильных сапогах, с длинной ассирийской бородой, танцующим под звуки анакреонтической свирели. Храни же письма своей юности!
Или, если тебя не прельщает треуголка, я, позаимствовав любимое выражение одного старого моряка, приятеля Котрина, скажу тебе, что, сохранив письма своей юности, ты получишь возможность «окунуться в печаль». Так, кажется, говорят наши моряки, когда в далеком море поют песни о родной земле, и эта поэтическая метафора заключает в себе самую невыразимую тоску на свете — тоску по родине.
Глава СXVII
ГУМАНИТИЗМ
Все же имелись две силы (кроме еще третьей), которые способствовали моему постепенному возвращению к привычной жизни: Сабина и Кинкас Борба. Моя сестра с поистине неукротимой энергией сватала мне Лоло, и, надо сказать, я не слишком сопротивлялся ее матримониальным намерениям. Что же касается Кинкаса Борбы, то он наконец изложил мне суть гуманитизма, философского учения, призванного сокрушить все прочие философские системы.
— Мировая душа,— говорил он,— есть не что иное, как собственно человек, воплощенный во всех людях сразу. В развитии этой единой мировой души насчитываются три фазы: статическая — до сотворения мира; расширительная —- положившая начало его сотворению, и распространительная—связанная с появлением человека; я прибавлю к ним еще одну — сокращательную, во время которой человек и все сущее будут вновь поглощены единой мировой душой. Расширение, положившее начало нашему миру, внушило мировой душе желание завладеть им и привело ее к следующей фазе, распространительной, которая представляет собой не что иное, как олицетворенное размножение первоначальной субстанции.
Поскольку все это было не очень для меня понятно, Кинкас Борба постарался развить свою систему взглядов более детально, осветив основополагающие принципы своей философии. С одной стороны, объяснял он, гуманитизм смыкается с брахманизмом в частности, разделяя его точку зрения на происхождение людей из различных частей тела верховного божества — мировой души. Но то, что в индуистской религии имеет узкотеологическое и узкополитическое значение, в философии гуманитизма является всеобщим критерием человеческой ценности. Разумеется, произойти из груди или бедер верховного существа, то есть родиться сильной личностью, совсем не то же самое, что произойти из его волос или кончика носа. Отсюда — необходимость развивать и закалять свои мускулы. Геракл — вот символ, являющийся предтечей гуманитизма. Здесь Кинкас Борба высказал мысль о том, что язычество могло бы прийти к истине, если бы оно не унизило себя непристойной фривольностью своих мифов. С гуманитизмом ничего подобного случиться не может. В этой новой религии не найдется места легкомысленным приключениям, роковым страстям, детским печалям и радостям. Любовь для нее — священнодействие, размножение — ритуал. Поскольку жизнь есть величайшее благо вселенной и даже последний нищий предпочитает свое жалкое существование смерти (в чем и заключается чудодейственное влияние мировой души), то, следовательно, воспроизведение жизни не имеет ничего общего с любовными приключениями и является моментом причащения в литургии нашего духа. Ибо есть только одно подлинное несчастье — не родиться.
— Представь себе, например, что я не родился,— продолжал Кинкас Борба,— разве я мог бы сейчас наслаждаться нашей с тобой беседой, есть этот картофель, ходить в театр и вообще делать все то, что определяется словом «жить»? Заметь, я отнюдь не делаю человека чем-то вроде коляски, в которой разъезжает мировая душа; нет, он сам в одно и то же время и коляска, и возница, и ездок; каждый человек есть мировая душа в миниатюре; отсюда и необходимость поклонения самому себе. Я легко докажу тебе превосходство моей философской системы над всеми прочими. Возьми, к примеру, такое чувство, как зависть. Любой моралист, будь он грек или турок, христианин или мусульманин, не устает обрушивать на нее громы и молнии. От равнин Эдома[64] до гор Тижуки все единодушно осуждают зависть. Отлично; и все же откажемся от старых предрассудков, забудем все эти обветшалые сентенции и обратимся к изучению зависти, этого тонкого и благородного чувства. Если каждый человек есть не что иное, как мировая душа в миниатюре, то, очевидно, ни один человек не может быть противопоставлен другому, как бы ни были велики их внешние различия. Так, например, палач, который казнит осужденного, сам может быть заклеймен позором в каких-нибудь высокопарньх виршах, но важно не это, а то, что в данном случае одна мировая душа наказывает другую мировую душу, преступившую закон всеобщей мировой души. То же самое я скажу и об убийце, расправляющемся со своей жертвой: в этом случае мировая душа просто демонстрирует свою силу. Тем более (и тому есть примеры), что при других обстоятельствах убийца и жертва вполне могут поменяться местами. Если ты хорошенько во все это вникнешь, ты легко поймешь, что зависть есть не что иное, как преклонение, которое борется со своим кумиром, а поскольку борьба есть великая функция человеческого рода, то все агрессивные чувства больше, нежели какие-нибудь другие, способствуют его счастью. Вот почему зависть является добродетелью.
Брахманизм — одна из древнейших индийских религий.
Зачем скрывать? Я был потрясен. Ясность изложения, логика идей, четкость выводов — все это подавляло своим размахом и величием, и я вынужден был прервать на несколько минут нашу беседу, дабы переварить новую философию Кинкаса Борбы. Ее автор почти не скрывал своей радости триумфатора. Взяв с тарелки куриное крылышко, он принялся обгладывать его с философским спокойствием. Я попытался было кое в чем возразить ему, но так робко, что он в два счета не оставил от моих возражений камня на камне.
— Для понимания сущности моей системы важно прежде всего никогда не забывать о всеобщем начале, размещенном и воплощенном в каждом человеке. Возьми, к примеру, войну: мы считаем ее народным бедствием, в то время как она всего лишь привычный жест мировой души: мировая душа потянулась так, что захрустели косточки... А голод (он философски пососал крылышко), голод лишь доказывает, что мировая душа способна подчинять себе свое собственное чрево. Для меня же лучшим доказательством истинного величия моей системы является вот эта курица. Она была выкормлена кукурузой, выращенной одним из африканцев, привезенных к нам, ну, предположим, из Анголы. Этот африканец родился, вырос и был продан в рабство; его доставили сюда на корабле, для постройки которого десятеро, а то и дюжина лесорубов валили деревья в африканской чаще; корабль шел под парусами — ив них труд восьмерых или десятерых ткачей, а еще канаты и прочая морская снасть. И выходит, что в эту курочку, угодившую мне на обед, вложено великое множество усилий и тягот, и все с единственной целью — усладить мое чревоугодие.
Когда подали сыр, Кинкас Борба перешел к доказательствам того, что его философская система способна также избавить человечество от страданий. С точки зрения гуманитизма страдание, боль — всего лишь результат нашего воображения. Ребенок, которому угрожают побоями, закрывает глаза и начинает дрожать еще до того, как к нему успели прикоснуться. Это предчувствие боли — свойство, порожденное человеческой фантазией, наследственностью и самовнушением. Разумеется, чтобы раз и навсегда покончить с болью, недостаточно просто принять систему, это лишь первое, но непременное условие; все остальное следует предоставить естественному ходу вещей. В один прекрасный день, когда человек до конца проникнется сознанием, что он-то и есть та самая мировая душа, ему останется лишь воспарить мыслью к своей первоначальной субстанции, дабы противостоять любому болевому ощущению. Однако природа торопиться не любит, и вряд ли человек достигнет такой степени совершенства раньше чем через несколько тысячелетий.
Спустя несколько дней Кинкас Борба ознакомил меня со своим философским трактатом. Его сочинение состояло из четырех томов, по сто страниц каждый, написанных от руки бисерным почерком, с обильным цитированием латинских авторов. Последний том содержал политическое кредо Кинкаса Борбы, основанное на философии гуманитизма; эго, пожалуй, наиболее скучная часть трактата, хотя разработана она была с железной логической последовательностью. Общество, преобразованное по методу Кинкаса Борбы, не избавляет человека от войн, революций, побоев или ножа в спину, а также от нищеты, голода и болезней; но поскольку эти допускаемые бедствия суть всего лишь отклонения в процессе нашего познания (ибо они не что иное, как внешние признаки внутренней субстанции, и как таковые не могут влиять на человека, если не считать того, что они нарушают монотонность его существования), то должно быть ясно, что их наличие не в силах помешать счастью человечества. И даже если и в будущем подобные бедствия (само по себе это определение с точки зрения гуманитизма в корне неверно) станут восприниматься с позиций мироощущения, ограниченного предрассудками старого времени, то все равно это не сможет подорвать его систему по двум причинам; во-первых, мировая душа есть единое и абсолютное начало всех творений, и потому каждый человек должен почитать высшим наслаждением пожертвовать собой во имя создавшей его божественной силы; во-вторых, духовная власть человека над землей никогда не исчезнет, ибо земля эта создана единственно для его удовольствия, так же как звезды, ветер, финики и ревень.
