Двадцатого апреля к старшему Сотникову прибыл гонец с весточкой от Петра. Тот сообщал, что торг прошел удачно и двадцать пятого обоз возвратится. Гонец догнал караван на станке Угарное, взял письмо и через сутки был в Дудинском. Киприян Михайлович сообщил о приближении каравана Шмидту.
– Если погода не помешает, то Петр скоро будет дома.
– Это хорошо, Киприян Михайлович! У меня просьба. Если какие-либо охотники появятся у вас с низовья, то сведите с ними. Хочу потолковать о целесообразных и безопасных маршрутах экспедиции на лодках, о благоприятном времени лета, когда меньше всего штормов и гнуса.
– Я буду иметь в виду. Не волнуйтесь! Петр знает людей низовья не хуже меня. И он во всем поможет.
Наступил день прихода обоза. Дул сильный хиус, поднимая поземку на Енисее так высоко, что она на глазах Киприяна Михайловича и Федора Богдановича перешла в низовую метель. Они стояли на крыльце и не заметили, как потеряли из виду Кабацкий, полностью закрывшийся пеленой плотной метели. А вверху, над западной оконечностью острова, светило солнце, опоясанное двумя полукругами серо-коричневой радуги. Они стояли и гневили погоду.
– Это надо же! Как с цепи сорвалась! Для каравана низовая метель – очень опасна. Как назло, встречный ветер! Снежными иголками слепит глаза и оленям, и каюрам. Видимость близка к нулю. Такую пору лучше переждать на месте, уведя обоз или в междугорье, или к сопкам, чтобы оленей защитить от ветра. В пургу оленей ставят мордами навстречу ветру, чтобы меньше снегу набивалось в шерсть оленьего крупа. Иначе могут околеть.
– А может, погода разгуляется? – спросил Шмидт.
– Скорее наоборот, движется к трехдневной пурге. Позавчера было тридцать пять, вчера – тридцать, сегодня – десять градусов. Давление упало. Ветер с пяти поднялся до семнадцати метров. С поземки начинается пурга. Надеюсь, пока она раскрутится, Петр будет дома.
– И давно вы, Киприян Михайлович, осваиваете Север?
– Давно. Я из томских казаков, мальчонком с отцом и матерью попал сначала в Туруханск, потом по службе меня назначили смотрителем казенных хлебозапасных магазинов, после – смотрителем Дудинского участка, а затем – складочного магазина. По службе, стал с юга возить товары и вести меновую торговлю между Леной и Енисеем, ясак собирать. Нередко офени брали мой товар и везли далее, на золотые прииски. Потом Петра взял в дело. Вот и торгуем всем, что бог пошлет. Теперь я – купец Енисейской временной второй гильдии. Скоро и первую получу.
– Не надоели вечный холод и долгая полярная ночь? А малый круг общения и большой круг забот?
– Не надоели! Это – жизнь моя. И, пожалуй, другой мне не надо! Мне вряд ли будет в Томске интереснее. Хотя мог бы возвратиться на родину, но боюсь. Я, видать, не смогу быть полноценным в обычной, как у всех, жизни. Просто не будет нынешней отдачи, появится хандра, скука и неудовлетворенность. Остается мне жить в этих широтах. Да и вас, поди, полностью поглотила наука?
– Вы правы, Киприян Михайлович! Я без наук – никто. Как бы ни сложилась судьба, наука останется главным стержнем моей жизни, как вам – низовье.
– Видите, Федор Богданович, живем мы за семь тысяч верст друг от друга, я повязан одним делом, вы – другим. Но ответы у нас одинаковые. Жизнь выравняла.
Поземка над Енисеем по-прежнему колыхалась огромным белым полотнищем, то скрывая, то обнажая местами серые куски Кабацкого.
– Скоро и на бугор поднимется, – сказал Киприян Михайлович. – Если ветер усилится до двадцати пяти, жди черную пургу. Ее боится все живое! Она несет лишь беду и смерть! Но наши люди и ее одолевают, зная повадки.
Послышался то нарастающий, то угасающий в порывах ветра звон колокольчиков. Киприян Михайлович напрягся.
– Вы слышите звон колокольчика?
– Да, слышал, но сейчас он уже пропал! – ответил Шмидт.
Они спустились с крыльца, подняли воротники тулупов и направились на угол дома, откуда лучше обзор северо-восточной окраины Дудинского.
– Оттуда должен появиться караван, – показал в тундру Сотников.
И вдруг в проеме, между новой церковью и домом купца, показалась оленья упряжка.
Олени, подхлестываемые сильным ветром, скособоченно перебирали ногами. Хвостов развернул их у дома купца:
– Здравствуйте, Киприян Михайлович! Здравствуйте!
Не договорил, осекся, разглядев незнакомца.
– Пойдемте в торец дома, а то ветер сдует! – пригласил Сотников.
Спрятались от ветра. Он же представил мужчин друг другу:
– Федор Богданович Шмидт – ученый из Санкт-Петербурга, а это – Мотюмяку Хвостов. Занимается доставкой клади и почты тундровикам. Знает каждый станок от Туруханска до Зверевска и по Хатангскому зимнику Добряга и душка-человек.
Шмидт и Хвостов обменялись рукопожатиями.
– Вы уж извините, Федор Богданович, ближе познакомимся позже, а сейчас обоз на подходе, – сказал Хвостов. – Где-то через час обоз будет у лабазов.
– Предупреди приказчиков. Пусть готовятся к встрече. Оставшихся двух плотников направь на разгрузку. Каюры пусть помогут. Керосинки заправят и двери лабазные очистят. Понял, Мотюмяку Евфимович?
– Да, Киприян Михайлович! Я всех уже оповестил. Даже моя Варвара готовит обед каюрам, а Роман – баню.
– Ай да Мотюмяку, ай да молодец! Сам смикитил или Петр научил?
– Сам, Киприян Михайлович! Мне что – впервой? Погода во как закручивает! Успеть бы рухлядь разгрузить да оленей угнать к Верхнему озеру.
– Ну давай, тогда доводи дело до конца! А мы, Федор Богданович, пойдемте в дом греться!
Хозяин позвал на кухню Екатерину, Авдотью и Акима.
– Через час приходит караван. Надо истопить баню и приготовить обед. Воды на черную пургу хватит?
– Воды на неделю хватит! Я тоже слежу за погодой, потому запасы делаю загодя. Дрова сухие для разжижки печей на припечке, загораются от одной серянки. Собаки сыты. По две выпускаю на гульки. Катаются по снегу – на пургу! – ответил Аким.
– Ну, топи баню и помогай хозяйке. Прикрой чуть задвижки, а то ветер тепло в трубу вытянет.
– Не вытянет! У меня Савельев на подхвате. Золу в печах чистит, дрова носит, собак кормит, за задвижками следит.
– Ты, конечно, Аким, мужик дошлый, коль дело ему нашел. Вот с собаками осторожней! Не дай бог, какая-нибудь его невзлюбит! Да зубы покажет в зле, а ему на три месяца в тундру.
Аким хитровато улыбнулся, подмигнул стоящему у двери в людскую Савельеву:
– Сейчас я разведу огонь в бане, а вы, барин, будете подкладывать дрова. Нам надо печь так раскочегарить, чтобы через два часа каменка паром шипела. Потом обдадим кипятком полки, лавки. А с веничками мы чуток опоздали. Петр Михайлович добре любит париться, пока семь потов не сгонит. Из парилки выскакивает нагишом и падает в снег. Лежит до тех пор, пока колючки в тело не вопьются. Потом снова на полок. Каменка, когда он моется, гудит. Он квасом брызгает. Парилка после него дрожжами пахнет. А я всегда последним парюсь. Сколь хочу, столько и сижу. Может, сегодня тоже перепадет.
– Ты барином меня не кличь. Зови лучше Василием. Я простолюдин, как теперь говорят, разночинец. После мединститута служу лаборантом. Угол снимаю в Санкт-Петербурге. Я такой же, как и ты, но только образованный. Врач. Понял?
– Понял, госпо… Понял, Василий! А теперь за работу. Только собак не трожь. Хозяин гневается. Сказал, лучше тебя от греха подальше. Все-таки собаки – скотина зубастая.
И они пошли готовить баню.
Приехал Петр. Сбросил надоевшую за месяц парку, попросил Акима стянуть с ног почти прилипшие к ним бокари и отнести в холодный чулан. Ногам стало легче, и он не зашел, а впорхнул в кухню. Увидел Катерину со сковородкой в руках. Усталость как рукой сняло. Покосился на свою половину, где его ждала Авдотья с дочерью. Плотнее закрыл дверь. Стал, завороженный Екатериной. Смотрел, пытаясь понять, это явь или сон.
– Катюша, неужели это ты? Неужели я дома? – задавал он сам себе в растерянности вопросы. – Здравствуй, здравствуй, любовь моя, Катерина!
Оглянулся на дверь, прислушался и поцеловал в губы.
Екатерина не ожидала такой прыти Петра, пыталась увернуть лицо от впившихся губ, но они словно приклеились осетровым клеем. Женщина, задыхаясь от гнева, оттолкнула его и тут же заплакала. А Петр стоял и дрожал, не в силах ничего сказать. Он только сейчас понял, что убивает брата греховной любовью. В нем рождался Каин, злой, коварный братоубийца. Екатерина выбежала из кухни в горницу упала на диван, уткнулась в подушку Скрытно выплакавшись, стала понимать: они с Петром связаны грехом. И если узнает Киприян, несдобровать ни ей, ни Петру Она хмуролицей возвратилась на кухню. Петр сидел у окошка и наблюдал за беснующейся пургой. На душе творилось безладье. Увидел ее, долгожданную, а покоя не обрел. Екатерина, сразу взбешенная поцелуем Петра, уже успокоилась, будто забыла о нахальстве влюбленного в нее купца. Ей льстила эта влюбленность. Хотелось, чтобы она оставалась тайной и для Киприяна, и для Авдотьи, и для вездесущего Акима. Она заговорила, как бы ни о чем.
