— Правда?
Тихая, почти застенчивая улыбка возникает на его губах.
— Собаки с поведенческими проблемами не должны учиться у человека с поведенческими проблемами.
Я жду, что он засмеется, но он этого не делает.
— О, — говорю я, пытаясь придумать, что бы такого правильного сказать. — Просто ты так просто с ними общаешься. Они были бездомными, а посмотри на них теперь.
— Я могу заставить собак доверять мне, — говорит он тихим голосом. — Потому что я им доверяю. Но я не могу заставить их доверять другим.
— Потому что ты не доверяешь людям?
Он медленно моргает, а потом тянется к ножке бокала.
— Думаю, я могу доверять тебе. Выпьем за это
— Выпьем, — говорю я, поднимая свой бокал и чокаясь с ним. Я не просто встречаюсь с ним взглядом, я ныряю в зеленый и серый. Они почему-то кажутся темнее, движущиеся тени. Бездонные. Поведенческие проблемы? Какие? Сколько еще я смогу узнать о нем, пока он не уехал?
Я делаю глоток вина, а он едва прикасается к своему. Лишь маленький глоток, затем ставит бокал на стол и отодвигает в сторону.
— Я никогда не видела, чтоб ты много пил, — говорю я ему, надеясь, что произношу это легко, чтобы он не обиделся.
Он долго и неторопливо смотрит на меня, прежде чем облизывает губы и отводит взгляд.
— Да, из-за тренировок? — говорю я, предлагая ему легкий выход.
Медленный кивок.
— Да.
Он все еще не смотрит мне в глаза. Его внимание сосредоточено на сырной тарелке, и хотя он вроде не хмурится, как делает обычно, его плечи кажутся напряженными.
— Что еще ты должен делать? — Спрашиваю я. Чувствую, мы немного вернулись назад, и я хочу вернуть это сексуальное подшучивание.
Он барабанит пальцами по краю стола, и я наклоняюсь вперед, пытаясь взять сыр с тарелки.
— Постоянная работа в тренажерном зале. Много работы на поле. Хорошая диета.
— Полагаю, она не включает вагон сыра, — говорю я, капая меда на свой кусочек.
— Не, всякая скучная ерунда. Куриные грудки, брокколи. Не так уж и весело, но в моем возрасте, если хочешь продолжать играть, ты должен делать подобное. Когда я был моложе, я мог есть, что захочу.
— А сколько тебе? — спрашиваю я.
— Тридцать два, — говорит он, и я немного удивлена. Полагаю из-за того, что он выглядит так мужественно – морщины на лбу, отросшая борода – я полагала, ему между тридцати пятью и сорока. Или может, в этом виноваты его глаза.
Я смотрю в них, несмотря на то, что они резко смотрят на инжир, пока он чистит его так, будто инжир что-то сделал ему. Глаза, которые сбивают меня с толку. Глаза старой души, кого-то кто видел и сделал уже слишком много. В них постоянно идет какая-то борьба, борьба, которую я хочу помочь ему выиграть.
— Это тебя удивляет? — Спрашивает он, быстро взглянув на меня.
Я откусываю маленький кусочек кростини.
— Вообще-то нет. Просто ты кажешься более зрелым.
Он берет инжир и раскладывает его по козьему сыру и кростини.
— Играть в регби в тридцать это все равно что напрашиваться на неприятности. Все эти годы ударов, травм, напряжения. Это сказывается. Не знаю, что случилось, но когда мне исполнилось тридцать, все стало немного ухудшаться.
Он предлагает мне остатки инжира, и я беру ягоды из его ладони, мои пальцы задевают его. Одно простое прикосновение, и я чувствую, как оно проходит по всей длине моей руки прямо к сердцу.
Бац! Дождь из искр.
Я сглатываю, пытаясь игнорировать это чувство.
— Долго ты играешь?
Он нахмуривается, прищуривая глаза, мысленно считая.
— Двадцать два. Да. — Он кивает. — Десять лет.
Я моргаю, пораженная.
— Так долго. Это нормально?
— Полагаю да, — он поджимает губы и рассуждает. — Я хорош в том, что делаю. Им нужен кто-то быстрый, кто-то, кто снесет все на своем пути. Это моя работа. Но я не могу делать ее вечно. После того, как я облажался с моим чертовым сухожилием…знаю, мне осталось недолго.
— Ты говоришь так, будто умираешь.
Он втягивает щеки.
— Регби спасло мою жизнь. Я не уверен, что буду делать, когда закончу.
— Тренировать? — с надеждой спрашиваю я.
— Не, — говорит он, жуя кростини и откидываясь на спинку кресла. Когда проглатывает, добавляет. — Или я в игре, или нет. Иного не дано. Я не так построен. Если я закончил, значит, конец.
И когда это закончится? Думаю я, мы закончили?
Но конечно мы…мы, даже не мы.
— Может, ты просто займешься благотворительностью…связанной с собаками.
— Да, — говорит он. Он тянется к вину и делает небольшой глоток. Почти ставит бокал обратно, но делает еще один глоток, осушая бокал. — Продолжу заниматься этим. У помощи другим нет срока годности. Как бы чертовски банально это не звучало.
— Это не банально, — говорю я ему. — Это бескорыстно и прекрасно.
— Да брось, — ворчит он, выглядя смущенным. Он смотрит в сторону, сложив руки на своей широкой груди, его нереальное тело снова завладевает моим вниманием, закручивая мысли в сексуальном вихре. Хорошо сыграно, мистер МакГрегор, хорошо сыграно.
— Почему лев? — спрашиваю я его. — Что за история?
Это пугает его, судя по всему, этого его слабое место.
— Ты о чем?
Я указываю на его предплечье.
— Там. Лев. Смотри. Ты сказал, что расскажешь пару историй. О своих татуировках. Почему ты их сделал.
Он прикусывает нижнюю губу и смотрит мне прямо в глаза.
— Разве я говорил такое?
— Да, — нетерпеливо говорю я. — Прошлой ночью…может быть утром. После одного хорошего траха.
— А, тогда это все объясняет.
— Ну же, дай мне что-нибудь.
— Если я дам тебе кое-что, ты отплатишь мне тем же?
Ничего не могу поделать и ухмыляюсь как дурочка.
— Конечно.
— Тогда хорошо. — Он ерзает в кресле и снимает футболку, бросая ее на пол рядом. Раздвигает ноги и поглаживает по промежности брюк, взгляд абсолютно дикий. — Присаживайся.
Я снова испытываю головокружение при виде его тела. Мне удается встать, и я тянусь к нему, как к магниту. Кладу руки на твердую ширину плеч и седлаю его. Мы так близко. Наши рты в дюймах друг от друга.
Он тяжело дышит. Я задыхаюсь.
Он стена из мышц и чернил. А я такая мягкая и гибкая.
— Что ж, спрашивай, — говорит он, его голос тихий и нежный как кашемир. Этот голос я буду слышать во сне еще долго после его отъезда.
Его глаза не оставляют мои губы.
Я отодвигаюсь, чтобы лучше его видеть, хотя места маловато. Решаю пока оставить льва в покое, и пробегаюсь пальцами по его плечам, тугим и твердым мышцам. В неярких красках бушует шторм, мастерски затемненный старый корабль с высокими парусами покрывает грудь.
— Эта, — мягко говорю я. — Почему шторм? Почему корабль?
Он минуту жует губы, ища мои глаза.
— Мне было двадцать четыре. Я снова стал заниматься ерундой. Потерял свое преимущество в игре. Но я справился с этим, и стало лучше. В гавани корабль в безопасности, но их строят не для этого. — Он наклоняет голову, будто наблюдая за мной, хотя я смотрю прямо на него. — Это помогает мне, когда становится страшно. Продолжать двигаться.
— Тебе бывает страшно? — спрашиваю я его, не в силах представить, чтоб этот сильный, мощный мужчина чего-то боялся.
— Постоянно, — откровенно говорит он. — Как жизнь может быть чем угодно, кроме как пугающей? Мы родились здесь. Мы не просили этого. И мы ожидаем, что как-то пройдем через это все, проживем каждый день и не умрем. Мы выживаем, и если не сделаем этого, то умрем. — Он смотрит в сторону, качая головой. — Неа. Мы все напуганы, каждый из нас
Я знаю, что и я тоже. Тому столько причин. Мое сердце немного смягчается, от понимания, что кто-то подобный ему может чувствовать себя так же, как кто-то подобный мне.
Я следую пальцами по тексту на его ключице.
— Nunquam iterum, — читаю я. — Латынь, я полагаю?
— Да, — медленно говорит он, глядя в сторону. — Это значит никогда снова.
— Никогда снова, что?
На его губах появляется мрачная улыбка.
— Никогда снова многим вещам.
— Это все, что я получу?
— Об этом, да, — говорит он, наконец, снова встречаясь со мной взглядом. Его зрачки настолько большие, что гипнотизируют меня. — Ты получишь еще один. Когда дашь мне что-нибудь.
Я глубоко вздыхаю и осматриваю каждый дюйм его кожи. Лев. «Надежда сильнее смерти» на боку. Отпечаток лапы с внутренней стороны руки. Стая ворон, закручивающаяся в этнический узор вниз по одному бицепсу, образует рукав. Герб, с надписью, похожей на латынь на другом предплечье. Другой герб на груди. Я нажимаю на один из гербов, с кабаном в центре.
— Corda. Serrata. Pando, — говорю я, пальцы выводят слова.
— Я открываю закрытые сердца, — говорит он.
Я замолкаю, смотря на него.
— Что?
— Я открываю закрытые сердца, — повторяет он. — Это герб Локхарта. Я родился в Локхарте. Это девиз клана.
— Опять же, это ужасно романтично, — говорю я ему. — Вот где ты этого набрался. — Я прикасаюсь к его предплечью, другой герб. — Полагаю, это МакГрегор?
