Агафонов Николай - Иоанн Дамаскин

Патриарх Герман, предчувствуя, для какого разговора он позван Львом, входил в покои императора с тяжелым сердцем. В это время спешивший за ним следом синкелл Анастасий нечаянно наступил сзади на мантию патриарха. Герман в раздражении повернулся к своему помощнику:

— Не спеши, Анастасий, еще успеешь поездить по ипподрому[76].

Синкелл с недоумением воззрился на патриарха, не понимая значения его слов. Но Герман, уже отвернувшись от Анастасия, благословлял василевса. Лев приветливо встретил патриарха и наговорил ему всяких похвал, отметив мудрость и святость служения первосвятителя. Затем он незаметно перевел речь к своему указу против икон, стараясь подчеркнуть, что его действия направлены только на благо Церкви и государства. Патриарх, нахмурившись, слушал василевса, а потом неожиданно как бы в задумчивости промолвил:

— Я слышал пророчество одного святого мужа, что некогда настанет гонение на святые иконы, но это должно свершиться не в твое царствование.

Лев озадаченно замолчал. Но, подумав немного, с интересом спросил:

— А в чье же царствование?

— Это будет при Кононе, — спокойно отвечал Герман.

— А ведь мое имя, данное мне при святом крещении, и есть Конон, — усмехнулся император, — Львом меня назвали уже при Юстиниане. Значит, пророчество верно говорит. Только пророчество это для того сказано, чтобы пришел тот, кто освободит Церковь Святую от суеверия идолопоклонного.

— Да не совершится этого зла в твое царство! — осенил себя крестным знамением Герман. — Вспомни, василевс, как в Святой Софии перед своей коронацией ты подписал пурпурными чернилами царскую клятву, в которой обещал соблюдать непорочно святую веру, ничего не уничтожая из преданий святых апостолов и богодухновенных отцов, и обещал не приносить ничего нового, противного христианской вере.

— Вот именно, — воскликнул Лев, — для того чтобы исполнить клятву и соблюсти непорочно святую веру, я и хочу очистить ее от главного порока — идолопоклонства.

— Я очень надеюсь, василевс, — сказал перед уходом патриарх, — что ты не захочешь быть предтечей антихриста и совершить это зло.

Расстроенный разговором с императором, Герман, придя к себе в патриаршии покои, сел писать письмо к папе Григорию в Рим. В письме он сообщал о попытках Льва склонить его к иконоборчеству и о своем сопротивлении императору. Через некоторое время он получил от папы Григория письмо с выражением полного восторга по поводу стойкости и мужества собрата. «...Лишь только получил известие о твоем послании, воспрянул я от великой радости, ожил духом, — писал Григорий Герману. — Подтверждением моего слова служит ежечасное воспоминание о твоей высокой доблести, достохвальный и богоизбранный муж!» Но никакие самые восторженные похвалы от папы Римского не могли уже спасти положения. Над Германом сгущались тучи, и он ощущал это все более и более, наблюдая наглое поведение своего синкелла Анастасия.

7 января 730 года от Рождества Христова, в 13 год своего царствования, в третий день недели, император пригласил патриарха на силенций[77], который заседал в зале трибунала. Здесь Лев решительно поставил перед Германом вопрос об иконах.

— Так скажи нам, блаженнейший Герман, свое первосвятительское слово, как нам надлежит бороться с идольскими изображениями?

— После того, — начал свою речь патриарх, — как Владыка и Спас наш воплотился от честных кровей Пресвятой Богородицы и исполнил все Божественные предначертания о спасении нашем, — уничтожена всякая служба идолам и все идольские изображения преданы огню. Прошло уже более семисот лет после того, как подвизались апостолы и возвестили миру спасительное учение Христово. За эти семьсот лет было весьма много праведных и преподобных отцов, и ни один из них не похулил святых икон, почитаемых в Церкви с самой древности.

В своей довольно-таки пространной речи патриарх привел много примеров о почитании святых икон со времен Христа, но он видел, что его никто не слушает. Тогда патриарх замолчал.

Попросил слова у императора архиепископ Ефесский Феодосий.

— Боголюбезный и блаженнейший Герман правильно сказал о том, что со времен Христа и апостолов идолы уничтожались, и это было исполнением Божественного закона. Но мы не можем согласиться с боголюбезным Германом, что якобы все отцы Церкви Христовой не похулили икон. Тому мы знаем многие примеры. Евсевий Кесарийский запрещает иметь икону сестре императора Констанции, говоря, что Божественная природа неизобразима; он пишет: «Кто же в состоянии изобразить мертвыми и бездушными красками и тенями издающий сияние и испускающий блистающие лучи свет славы и достоинства Христа?» Святой Епифаний Кипрский, увидев в Палестинской церкви завесу с изображением человека, разорвал эту завесу и отдал ее на покрытие гроба какого-то нищего, а в церковь подарил новый кусок материи. На западе, в Испании, на Эльвирском соборе было принято постановление против стенной живописи в церквах.

Ефесский архиепископ приводил еще и другие примеры, торжествующе поглядывая на патриарха. Когда он закончил, Лев опять обратился к патриарху, предложив ему не настаивать на своем ошибочном мнении, а склониться к мнению всех членов силенция и подписать эдикт против икон. Герман понял, что ему не уйти от прямого ответа, поэтому встал и с горечью воскликнул:

— Если я Иона, бросьте меня в море, но, государь, без Вселенского Собора я не могу изменить веры. А потому я слагаю с себя знаки своего высокого сана, дабы не участвовать в делах ваших.

При общем молчании Герман поклонился императору и вышел из зала трибунала. Он прошел прямо в собор Святой Софии. Здесь патриарх снял свои архиерейские облачения, положил омофор на престол и затем удалился в свое имение Платанион. Такой исход дела устраивал императора и прочих иконоборцев, поэтому действиям старца никто не препятствовал. В том же месяце, января 22 числа, синкелл Анастасий был возведен на патриаршество. Тотчас после своего рукоположения во архиепископа нового Рима, царствующего града Константинополя, Анастасий подписал императорский эдикт против иконопочитания и разослал по епархиям свое циркулярное послание об устранении икон из храмов.

Префект города патриций Фома Киликий пребывал в удрученном состоянии. Сегодня василевс лично напомнил ему о письме Иоанна Мансура, которое он безуспешно ищет, бросив на это дело все силы. Лучшие его тайные агенты рыскают по всей империи, но удается вылавливать только копии. Иногда ему казалось, что он уже напал на след подлинного письма, вот-вот и оно в его руках, но это опять оказывался лишь список. Сегодня, на малом приеме, василевс предупредил префекта, что если письмо в течение месяца не отыщется, он может поплатиться не только своей должностью, но и головой. Перебирая все возможные варианты, префект уже совсем отчаялся, когда вдруг ему в голову пришел совсем простой план. Такой простой, что он удивился тому, как это раньше ему не пришло в голову. «Раз невозможно найти первое подлинное письмо, — рассуждал префект, — надо, чтобы появилось второе, за которым можно было бы проследить с самого начала. А чтобы такое письмо появилось, надо спровоцировать его появление». Помыслив таким образом, Фома в радостном расположении духа тут же отправился к патрицию Васиру. Тот пришел в восторг от замысла префекта. Они вместе обсудили все возможные варианты и решили написать письмо к Иоанну Мансуру от якобы заинтересованных сторонников иконопочитания в Константинополе.

— В этом письме прежде всего надо воздать должное Иоанну за его мудрость и высокий слог письма. Все писатели падки на похвалу, — поучал префекта самодовольный Васир. — Когда я пребывал в Дамаске, то смог приблизиться к халифу только благодаря его придворному поэту, который, как и все посредственности, считал себя великим стихотворцем. Я же, хваля его без всякой меры, заслужил его доверие, и он, желая, чтобы эти похвалы слышал сам халиф, ввел меня к нему в близкое общение. На самом же деле меня воротило от его стихов. Вот сам посуди:

— Ну и дальше все в том же духе. Теперь скажи мне, Фома, разве это стихи?

— По-моему, здесь, с точки зрения аристотелевой логики, все верно, — ответил прагматичный Фома.

— Да, — разочарованно протянул Васир, — я вижу, что в поэзии ты ничего не смыслишь. Ибо настоящая поэзия, брат мой, всегда враг логики, но друг безумства окрыленных слов и дум сердечных. Теперь давай поговорим о нашем письме. В начале письма мы напишем так... — Он сделал знак рукой придворному писцу, заблаговременно им вызванному, и стал диктовать: «Твое письмо, досточтимый Иоанн Мансур, подобно пущенному камню из пращи Давида, сразило Льва, как некогда Голиафа, а многих христиан от заблуждений отвратило. Высокий слог и сила убеждений твоих слов возымели силу над душами христиан большую, чем царские веления. Слава о тебе прошла по всей империи, и многие списки с твоего письма ходят по рукам. Люди, знакомясь с твоими разумными доводами в пользу почитания икон, укрепляются в истине».