Я в упор смотрю на него.
— Ты забыл, мы знаем одних и тех же людей, что и ты. Все знают, что у тебя стоят камеры в лифте.
Он невозмутимо смотрит на меня.
— Кассеты — это моя собственность. Как и Сноу.
— Тебе следовало передать их в полицию. Это воспрепятствование осуществлению правосудия.
В его глазах виден неприкрытый гнев.
— Ты мне угрожаешь, мальчик?
— Нет, у меня меньше причин отдавать эти кассеты в полицию, чем у тебя. Я хочу, чтобы эти люди получили сполна.
Его глаза поблескивают.
— Месть. Да, я думал об этом. Но мне показалось, что это напрасный труд, когда уже имеешь синицу в руках. Я даже, в какой-то степени, должен их поблагодарить.
— Просто отдай мне эти чертовы кассеты. Ты все равно ими не воспользуешься.
Он качает головой.
— У тебя видно стальные шары, что ты пришел ко мне с такой просьбой. Кем, мать твою, ты себя возомнил?
Пора заканчивать играться с этим дерьмом. Есть только один путь справиться с психопатом. И главное не сочувствовать его рассказу и не показывать ему своей слабости. Единственный способ справиться с психопатом — дергать за его ниточки жадности.
— Ты в курсе той отличной сделки, в которую вклинился в Амстердаме?
Его глаза тут же становятся серьезными.
— Я инициировал эту сделку, — говорю я. — Если у тебя возникла какая-нибудь идея выбить меня из игры, я выбью у тебя землю из-под ног. Русские получат по два миллиона евро и угадай-ка, кого они будут преследовать? Сколько вздохов ты сможешь совершить, прежде чем они поймают тебя?
Ленни натянуто улыбается и кивает.
— Хорошо играешь, мальчик. И ты сделал это все ради нее?
— Да.
— И ты хочешь моего благословения?
— Нет, я не нуждаюсь в твоем благословении, Ленни. Я знаю, кем ты являешься на самом деле. Ты нашел покалеченную птицу, но ты не отнес ее ветеринару, чтобы он смог правильно ее вылечить, ты даже не попытался наказать уродов, которые ее покалечили. Ты принес ее в свой дом-клетку, надеясь, что она никогда не может снова летать. Ты сделал все, чтобы у нее не было друзей, чтобы у нее не было никого, кто мог бы ее поддержать, кроме тебя. Так что не надо мне вешать свое дерьмо о том, как сильно ты любил ее. Ты ничего не сделал для нее, не преследуя свои собственные эгоистические цели.
— Ее будет так легко сломать.
Я подхожу к его столу и упираюсь ладонями о край. Угрожающе подаюсь всем телом вперед, нависая над ним.
— Попробуй, — тихо говорю я. — Только бл*дь попробуй, и я, бл*дь, сожгу и уничтожу все, что принадлежит тебе, я устрою тебе настоящий ад.
Он бледнеет, но смотрит на меня с презрением.
— Ты думаешь, что я тебя боюсь?
— Тебе стоит. Я скажу тебе только один раз: теперь она моя. Встанешь на моем пути, и я сломаю твою чертову шею своими собственными руками.
Он приближает свое перекошенное злобой лицо к моему.
— Ты *баный дурак, Шейн. Ты только выйдешь отсюда, ты уже покойник.
Я смотрю ему в глаза совершенно без эмоций.
— С того момента, как я перестану дышать, ты станешь ходячей бомбой с часовым механизмом. Ты хочешь войны, Ленни, я предоставлю тебе войну. Или ты просто отдашь мне кассеты, и мы разойдемся. У тебя будет твое выгодное дело в Амстердаме, у меня будет месть.
— А женщина?
— Моя, — наотрез говорю я.
— А если я скажу нет? — он явно прощупывает почву.
— Тогда это война, и мы оба проиграем. Я не отдам ее. Ты не получишь эти прекрасные миллионы, и мы оба очень разозлим русских, но думаю, они будут больше ненавидеть тебя, чем меня.
— Убирайся из моего кабинета, — с возмущением орет он. У него даже вены на шеи вздулись.
— Без кассет не уйду.
Он подлетает к сейфу, открывает и извлекает две кассеты. Они стянуты вместе резинкой. Он намеренно бросает их на стол таким образом, что заскользив по поверхности, они падают на пол вместе с его ручкой. Я наклоняюсь и поднимаю. Медленно кладу ручку обратно на стол.
Я смотрю прямо в его глаза, наполненные яростью.
— Конечно, мои ребята будут работать в контакте с твоими сотрудниками, проверяя записи того дня, и они никак не ожидают встретить холодный прием.
— Ты получил свои кассеты. Теперь убирайся из моего кабинета, — огрызается он.
— Еще увидимся, — отвечаю я, покидая его кабинет. За дверью, его телохранители косо поглядывают на меня.
34.
Сноу
Пятнадцать часов спустя я приземляюсь в Калькутте.
С тяжелым сердцем я обмениваю деньги и выхожу из сверкающего нового аэропорта Chandra Bose. Снаружи беру такси. Водитель улыбчивый, веселый мужчина.
— Чемоданов нет? — спрашивает он по-английски.
— Нет, — отвечаю я ему.
Я называю адрес, и он заводит мотор. Он пытается вовлечь меня в разговор, задавая интересующие его вопросы, но я отвечаю односложно, и через некоторое время он начинает что-то петь себе под нос.
Я поглядываю в окно на пыльные щиты, деревья, которых не видела раньше, на толпы людей и машин, сигналящие без остановки, и я вспоминаю нелестные замечания своей матери, пока я росла здесь.
Она всегда говорила, что Калькутта — это гигантская мастерская, грязная, покрытая жиром, и здесь нет такого понятия, как чистота, белоснежная чистота. И, возможно, она права. Я замечаю, что нет ни одного белого дома, и люди тоже не носят белоснежных одежд, но, возможно, для этого города белое это слишком. Сердце этого города бьется так же сильно, даже сильнее, чем в Лондоне.
Водитель такси останавливает свою пыхтящую машину у ворот моего дома, я отдаю ему деньги и выхожу. Он уезжает, а я подхожу к воротам. Заперто.
Я стою у ворот, вцепившись в металлические прутья, и смотрю на дом. Я не была здесь около года, но мне кажется уже так давно, поэтому всматриваюсь в свой дом со стороны, вспоминая, таким ли он запечатлелся у меня в памяти. Здесь ничего не изменилось. То, что произошло в номере отеля было кошмаром. Ленни является частью этого кошмара. А Шейн просто несбыточная мечта.
Конечно, я никогда не смогу быть с таким мужчиной, как Шейн, хотя и околдована им полностью.
Я вижу зеленый, идеально подстриженный газон, идеально ровные клумбы, но я словно заморозилась у ворот, тупо пялюсь на участок, но появляется садовник Купу со шлангом. Сначала он не видит меня. Затем поднимает глаза, потом опять смотрит на свой шланг, а потом он более внимательно приглядывается ко мне. От удивления он открывает рот и спешит к воротам.
— Сноу, Сноу, — радостно кричит он.
И на мгновение мое сердце, наполненное печалью, начинает радостно биться. Я люблю Купу. Это моя настоящая семья — Купу, Читра и Виджайя, наш повар. Я скучала по ним. Трясущимися руками он отпирает замок ключом из связки, свисающей с его потертого и разодранного ремня.
Он открывает ворота, и я вхожу.
Он складывает ладони в молитвенном жесте. Его глаза мокрые от слез.
— Как ты? — спрашиваю я.
— Я так рад, что ты вернулась домой. Без тебя все по-другому, — с грустью отвечает он.
— Как папа и мама?
— Твой папа совсем одинок. Очень исхудал, но не хочет идти к врачу. Все свое время проводит в своей комнате, смотрит телевизор, — он опускает голос до шепота. — Твой брат вернулся домой.
Я вздыхаю.
— Спасибо, что предупредил, — я дотрагиваюсь до его худой, морщинистой руки. — Я зайду к тебе позже, ладно?
Он вдруг крепко хватает меня за руки.
— Хорошо, девочка. Не волнуйся, Бог все видит.
Мне хочется разрыдаться. Бог ничего не видел, он позволил всему случиться.
Я иду по направлению к портику дома. Машина моего отца стоит в гараже. Я открываю тяжелые балийские двери, покрытые замысловатой резьбой, и попадаю в прохладное помещение, дом моей семьи. Внутри меня пустота, у меня такое чувство, будто я никогда не покидала этих стен. Я прохожу дальше в комнату, мой брат поднимает голову от дивана, внимательно пару секунд разглядывает меня, потом приподнимается на локте.
— Ну и ну, блудная дочь вернулась, — с сарказмом говорит он.
Я иду к нему. Он просматривает какой-то спортивный журнал и ест арахис. Он откладывает журнал в сторону.
— Ты вернулась насовсем?
Я киваю.
— Почему?
Я пожимаю плечами.
— Просто так решила.
Его глаза блестят злобой.
— Улицы Лондона не вымощены золотом, так ведь?
— Они также вымощены золотом, как и улицы Канзас-Сити, — парирую я в ответ.
Он смотрит на меня с раздражением.
— Это не моя вина. Американцы все настолько тупые.
— Правда, неужто все американцы?
— Да, они все такие же глупые, как и ты, — говорит он, очищая очередной орех и закидывая его в рот.
Мой брат никогда не изменится. Ему всегда будет наплевать на других людей. Я смотрю на него, как он чистит и жует орехи.
— Где папа?
— А где ты думаешь он может быть?
Дальше вести дискуссию нет смысла. Чем дольше я буду оставаться с ним, тем больше возрастает вероятность, что мы в конечном итоге разругаемся. Я отворачиваюсь и иду к лестнице.
