Или, скажем, Никонов - президент ВАСХНИЛ. Умный, порядочный, образованный, даже «народный». У него профессиональный подход - заставить землю работать, кормить людей. А как в результате этого самого «заставить» сложится общество
- его не касается. Об этом он, кажется, и не задумывается. В общем-то не так уж страшна такая позиция. Свое, нужное перестройке дело, он будет делать, как профессионал, хорошо.
Беда в другом, в том, что члены ПБ - Щербицкий, Воротников и первые замы предсовмина, секретари обкомов не понимают, что происходит. И хотя произносят хорошие слова о революции, о переломе и т.п., видно, что для них это всего лишь служба, а не участие в революции. Они не лидеры процесса на своем уровне, а дисциплинированные чиновники, которые будут приспосабливаться к процессу, а не формировать его, он вроде сам собой пойдет. Перестраивать общество они не умеют. Они
- из старой структуры, по сути - сталинской схемы руководства.
Никонов (однофамилец вышеупомянутого, член ПБ, секретарь ЦК по сельскому хозяйству) - другое дело. Хитрый М.С. не случайно сделал его членом Политбюро. Этот человек мягкий, абсолютно отрешенный от личного интереса, кстати, внешне и по характеру похож на артиста Леонова. Знает нашу аграрию на полтора аршина вглубь. И все понимает. Этот мягкий, добрый человек как раз и будет делать разрушительную часть работы. Такую заявку он и сделал в своем выступлении на ПБ. Главное для него - раз и навсегда пресечь вмешательство в сельское хозяйство кого бы то ни было (кроме науки) - партийных, советских, промышленных, административных и прочих начальников. А потом, когда народ накормим, посмотрим, что из этого получится с точки зрения социально-политической.
Горбачев трижды передиктовывал свой доклад. Жил им днем и ночью две недели перед Пленумом. Продумывал все в деталях, то и дело звонил, размышляя вслух - как откликнется, как воспримут, поймут ли, и надо ли вообще, чтобы все всё поняли. «Сам до конца не понимаю», - волновался он.
Доклад, действительно, - поворот (во всем, в самом ленинизме). Если внимательно читать и видеть не только то, что в строках, а и за ними в несколько пластов, то взрывной, революционный характер доклада очевиден.
А прения? Они не только не на уровне доклада, они даже не на уровне повестки дня Пленума.
В среду, 1 июля, было заседание Политбюро. Делали выводы из Пленума. Глубок и откровенен был премьер Рыжков. Он понимает о чем речь. Именно поэтому сказал, что даже на таком Пленуме, который превзошел все, что Запад и наши люди могли ожидать, мы не сказали всей правды, а только полуправду - о том, в каком состоянии мы находимся и как невероятно трудно идет налаживание нового экономического механизма.
Всех беспокоит, что придется повышать цены. Лигачев, между прочим, сообщил, что цены на рынках выше, чем в прошлом году, снабжение Москвы овощами, фруктами, тоже хуже, выращенной продукции загубили уже больше, чем в прошлом году. И это - вопрос большой политики. Здесь - судьба перестройки.
Рыжков добавил: трудно было идти к такому Пленуму и поражает, как быстро Михаил Сергеевич сумел подготовить такие свои позиции. Но еще труднее будет идти дальше, претворять в жизнь идеи Пленума. Это не на месяцы, а на годы.
По ходу дискуссии, Горбачев вдруг говорит: «Получил я письмо от Шмелева, ну это тот, который в «Новом мире» статью выдал об угрозе безработицы и о котором меня спрашивала избирательница на участке, помните?.. Вот ведь - народ интересуется всем, равнодушных все меньше. Так вот, этот Шмелев в письме признается, что наговорил лишнего, хотя и настаивает, что с бездельниками надо что-то делать, клянется, что готов служить перестройке верой и правдой, благодарит за то, что я так снисходительно обошелся с ним, отвечая избирательнице. Ничего, и такие люди нам нужны. Пусть! Надо все мозги уметь использовать. И не нервничать. И никого по голове сразу не стукать, если нам что не понравилось». (Между прочим, Арбатов мне признался, что он «организовал» это письмо, а потом текст редактировал).
На Пленуме выводили из ЦК Кунаева (первый секретарь компартии Казахстана). До начала заседаний он в фойе схватил меня под руку, бодрый, самоуверенный: «Ты, говорит, скажи Михаилу Сергеевичу, чтоб он меня принял, не надолго, на несколько минут. Сделай по старой дружбе. Помнишь, как мы с тобой хорошо в Англию съездили.
На заседании Лигачев зачитал просьбу ЦК компартии Казахстана о выводе Кунаева из ЦК КПСС, изложил претензии к нему, дал характеристику, каким он, мол, на самом деле оказался. Кунаев попросил слово. Горбачев дал ему говорить. И тот нахально, наступательно стал себя превозносить: это именно он открыл геологические недра в Казахстане (Кунаев по специальности геолог), это он осудил националистическую книгу «История Казахстана», это он построил черную и цветную металлургию в республике, это он сделал города современными, это он и т.д. и т.п. А что касается «этих декабрьских событий, то подумаешь! Мальчишки какие-то выскочили на улицу и из-за этого его так. Остановитесь, товарищи, не допускайте поспешности». М.С. никак не мог его унять; видно было, как он сдерживал свое возмущение, называл все время по имени отчеству.
После этого выступили «экспромтом по бумажке» три казаха. и «привели факты». Впрочем, поведение Кунаева было самым мощным фактом. Тайное голосование. Он ушел до объявления результатов: из 299 - 298 за исключение.
Пленум Пленумом, а служба моя должна была идти: на неделе один за другим - 29-го - Перес де Куэльяр, 1-го - Картер, 2-го и 3-го - Раджив Ганди, а 7-го - Вайцеккер, которому М.С. придал очень большое значение, ибо - Германия.
Я насобачился готовить такие материалы на основе того, что давали МИД, Международный отдел ЦК и кое-кто из специалистов, и, конечно, ведомства: Каменцев, Ахромеев, Чебриков. Но мысль там должна быть горбачевская. Почти всегда из прежних разговоров, из его выступлений на ПБ, из разных других его реплик «по случаю», из постоянного общения с ним, я представляю себе, что он думает, какова его позиция по той или иной теме. И сейчас уже редко ошибаюсь. Хотя он в ходе бесед (никогда, кстати, не читает текстов лицом к лицу с собеседником, даже не держит их открытыми, а лишь иногда заглядывает, чтоб начать новый вопрос) далеко отвлекается от подготовленного и неожиданными поворотами делает беседу глубокой, богатой мыслями. Впрочем, полюбившиеся ему пассажи он повторяет разным собеседникам.
Так было и с де Куэльяром, и с Картером, который оказался довольно постным, занудным субъектом. Смотрел я на него и думал, как же это, чтоб такой человек был президентом супер-державы, от которого зависит судьба человечества? 1 А потом остановил себя - а у нас самих какие субъекты были во главе!?
Но я о другом. Кто бы не сидел против М.С. (за исключением, пожалуй, представителя Каддафи) - они верят ему, и такое ощущение, что они не говорят с другими «великими» лидерами, например, с Рейганом, Миттераном, Дэн Сяо-Пином, даже с Тэтчер так искренне.
Они верят, что он хочет делать именно то, что говорит им, а также и публично. Другое дело - что не может всего сделать, даже большей части того, что говорит.
В беседе с ним невозможно лукавить, играть. Он открыт и обезоруживает любого «классового» противника, потому что всем своим поведением приглашает его быть прежде всего нормальным человеком.
Индийский фестиваль в Москве его окончательно замотал: к тому же он терпеть не может «протокол». Зашел я к нему спросить: когда один на один с Ганди это действительно один на один, как в Дели было, или - с помощниками. Он сидит, откинулся, слабо улыбается. «Да, приходи, чего там. и Раджив, наверно, будет с помощником. Знаешь, устал я до предела. Допоздна каждый день. Себя уже не чувствую. А дела наваливаются и наваливаются. Ничего не поделаешь, Анатолий, надо. Такое дело начали! Отступать некуда. А Пленум какой! Ох, далеко пойду. Не отступлю. не дрогну. Главное - не дрогнуть. И не показать, что колеблешься, что устал, не уверен. И ты знаешь, что обидно: не хотят верить, что я выкладываюсь для дела. Завидуют. Зависть, понимаешь, страшная вещь». (Кого он имел в виду, я, конечно, не стал переспрашивать. Только заметил, что русскому характеру, как правило, зависть не свойственна. Но то, что «вы имеете в виду, заметил я, - это наследие нравственного перерождения общества, которое - от Сталина»).
Он: Опять ты туда же. Хотя, впрочем, прав. Сталин - это не просто 37 год. Это система, во всем - от экономики до сознания. Восторгались все, что у него коротки фразы. И не заметили, что - короткие мысли, которые и отлились потом нам всем. до сих пор! Все - оттуда. Все, что теперь надо преодолевать, все оттуда! Так-то вот.
Но он не очень последователен в этом. Я уже говорил выше - сколько стоило мне уговорить его сделать оговорку - что не все в (сталинской) командно-административной системе было оправдано обстоятельствами (в докладе на Пленуме). Фразу он вставил, но не то, что я предложил, а в очень ослабленном виде. Боится, что его обвинят (!) в очернительстве, в нигилизме к прошлому. Может быть, тут действует инстинкт осторожности: раз он изготовился очень далеко пойти от того социализма, какой у нас есть и был, то считает, тактически правильно не дистанцироваться от того, что сделано было в стране, неважно, каким способом! Может быть это. А еще, как я заметил: от парадоксального чувства любви к народу, уважения к нему.
