Время для столь же фундаментального исследования советского выпадения из Европы просто еще не пришло: страна не изжила его покуда в своем духовном опыте. Отсюда и эпигонство сегодняшних певцов национального эгоизма (у которых не нашел я, сколько ни старался, ничего кроме унылых перепевов старых мифов). Так или иначе, тема эта остаётся на долю молодого поколения историков, тех, кто сегодня еще на университетской скамье.
Третья книга о том, почему постниколаевская российская элита оказалась неспособна освободиться от губительного идейного наследства николаевской эпохи (подобно тому как постсталинская элита не сумела освободиться от идейного влияния сталинизма). Ведь именно в результате этой её неспособности и привело падение векового самодержавия в 1917-м лишь к его реставрации. Иначе говоря, к очередному — советскому — историческому тупику.
Все без исключения историки признают, что без Первой мировой войны Октябрьская революция никогда бы не случилась. Никто, однако, сколько я знаю, не ставит даже вопрос о том, неизбежно ли было участие России в этой, совершенно не нужной ей с точки зрения её национальных интересов войне. О том, другими словами, не была ли сама эта война для России лишь результатом так до самого конца и непреодоленного идейного наследства николаевской эпохи, о котором мы говорим? Вывод, следующий из постановки этого вопроса, совершенно, согласитесь, неожиданный: будь николаевское наследство вовремя преодолено, никакой большевистской революции в России могло просто не быть. И советского исторического тупика тоже.
Вопрос,короче говоря, такой: как объяснить участие России в этой роковой для неё войне?
Он, естественно, и стоит в центре третьей книги. Им, однако, исчерпывается лишь академическая сторона проблемы. На самом деле ставит заключительная книга трилогии перед современным читателем куда более насущные и вполне практические вопросы: преодолено ли сегодня идейное влияние советской эпохи? И, следовательно, возможно ли предотвратить новый исторический тупик в XXI веке? И, если возможно, то как?
Другими словами, спрашиваю я, прав ли был Александр Николаевич Яковлев в своей удивительной — и страшной — эпитафии нашему переходному времени, гласящей, что «наше будущее уже с нами, но наше прошлое еще впереди»?
Введений 21
Более пятисот лет центральная проблема в определении Европы состояла в том, включать или исключать из неё Россию.
Норман Дэвис
Сентябрь — октябрь 2000 года посвятил я обсуждению в Москве своей незадолго до того опубликованной книги «Россия против России».1 Тем более казалось мне такое обсуждение необходимым, что написана была книга в жанре, если можно так выразиться, предостережения. В том же, иначе говоря, жанре, в каком написаны, допустим, последние перед Крымской войной письма Петра Яковлевича Чаадаева или «Национальный вопрос в России» Владимира Сергеевича Соловьева.
Современники, как мы знаем, их предостережений не услышали. Несмотря даже на то, что как писатели — и мыслители — превосходили они меня многократно. Потому-то и нужно мне было выяснить, услышали ли мои современники меня. В конце концов строил я свои аргументы на мощном фундаменте: ведь аналогичные предостережения моих предшественников полностью подтвердились.
Мы будем еще говорить о них подробно. Сейчас лишь один пример. Вот что писал в 1855 году Чаадаев: «новые учителя [так окрестил он идеологов режима, царствовавшего тогда Николая I] хотят водворить на русской почве новый моральный строй, нимало не догадываясь, что, обособляясь от европейских народов морально, мы тем самым обособляемся от них политически, [рвём] нашу братскую связь с великой семьей европейской».2 Как увидим мы в трилогии, постниколаевские поколения российской элиты так никогда и не поняли смысл этого предостережения. А оно междутем предрекало им гибель.
А. Л. Янов. Россия против России, Сибирский хронограф, Новосибирск, 1999.
2 П.Я. Чаадаев. Сочинения и письма, т. 2, М., 1913, с. 281.
Ибо то, что Чаадаев называл «великой семьей европейской», было тогда и остается теперь — символом и воплощением политической модернизации (иначе говоря, как мы уже знаем, способности страны сопротивляться произволу власти и её бюрократии). Обособляясь от Европы морально, Россия на самом деле отказывалась от этой модернизации.
Чаадаев принадлежал к пушкинскому, самому, пожалуй, интеллектуально одаренному и совершенно европейскому поколению в русской истории. Ему было невыносимо видеть, как страна собственными руками порывает со своей единственной надеждой стать свободной.
И дело было не только в том, что, бросив вызов Европе, Россия обрекла себя, как он был уверен, на катастрофическое поражение в Крыму. Дело было в том, как отнесутся к этому поражению элиты постниколаевских поколений на очередном историческом перекрестке, на котором они неминуемо после него окажутся.
Станет оно для них стимулом к примирению, даже к «слиянию» с европейской семьей, как писал Чаадаев еще в «Апологии сумасшедшего», и, следовательно к политической модернизации? Или окажется для них крымский позор стимулом к отчуждению от Европы, к тому, чтобы «начать жить своим умом», руководясь при этом идеей реванша за пережитое при Николае унижение?
Таков был выбор, стоявший перед культурной элитой России в середине XIX века. Она могла последовать заветам пушкинского антисамодержавного поколения, ради которых вышли на площадь в 1825 году декабристы. Но могла и предать их. О последствиях такого предательства и предупреждал Чаадаев.
Надо ли напоминать читателю о том, что постниколаевские элиты предпочли «жить своим умом», морально обособившись от Европы? Или о том, как страшно расплатились они за это после октября 1917, когда были практически уничтожены.
Не помог им, увы, «свой ум». Так или иначе, в результате оказалась в 2000 году новая, постсоветская культурная элита на том же — чаадаевском, если хотите, — перекрестке и тот же перед нею чаада- евский выбор.
Так научила её чему-нибудь роковая ошибка её дореволюционных предшественников? Способна она теперь — две национальных катастрофы и полтора столетия спустя — принять эстафету пушкинского поколения? Или хотя бы просто понять, от чего предостерегали её Чаадаев и Пушкин?
Введение
Так или примерно так изложил я своим собеседникам смысл «России против России». Понимаю, что несколько выжатых досуха фраз крадуту мысли и глубину аргументации и живость реальных деталей. Но по крайней мере читательтеперь знает, о чем был спор.
Реакция высоколобых
А был он долгий и трудный. В итоге, сколько я могу судить, большинство собеседников в многочисленных аудиториях, к которым я обращался — и в дюжине академических институтов и семинаров, и в печати, и в радиодискуссиях, и даже по телевидению, — со мною не согласилось. И вовсе не потому, что подвергло сомнению достоверность приведенных в книге фактов или серьезность аргументов. Напротив, книга вроде бы всем, включая оппонентов, понравилась. Разногласия уходили куда глубже. Большинство собеседников отказалось представить себе Россию органической и неотъемлемой частью Европы. Такой же, допустим, как сегодняшняя Германия. Обнаружилось^ другими словами, что в споре между заветами пушкинского поколения и предавшими их наследниками постсоветская культурная элита — на стороне наследников. И моральное обособление России от Европы для неё по-прежнему sine qua поп.
Соображения оппонентов были самые разные — от тривиальных до высоко рафинированных. Одни, например, недоумевали по поводу того, как нелепо выглядел бы российский слон в тесной посудной лавке Европы, которую еще Константин Леонтьев пренебрежительно назвал когда-то всего лишь «атлантическим берегом великого Азиатского материка». Другим казалось унизительным, что «народу-богоносцу» следует стремиться в душную, приземленную, бездуховную Европу. Третьи полагали, что именно после 1825 года
Россия как раз и сосредоточилась на поисках своего подлинного национального характера и, что поделаешь, если поиски эти как раз и обнаружили её неевропейский характер? Короче говоря, в ход пошел весь арсенал идей, выработанных культурной элитой постниколаевских поколений для оправдания своего предательства заветов поколения пушкинского.
Четвертые, наконец, цитировали того же Леонтьева, завещавшего, что «России надо совершенно сорваться с европейских рельсов и, выбрав совсем новый путь, стать во главе умственной и социальной жизни человечества». Или современного московского философа (Вадима Межуева), уверенного, что «Россия, живущая по законам экономической целесообразности, вообще не нужна никому в мире, в том числе и ей самой». Ибо и не страна она вовсе, но «огромная культурная и цивилизационная идея».
