В комнате над их спальней Динни прислушивалась к глухому шепоту их голосов, доносившемуся в открытое окно; опустив голову на руки, она дала волю своему отчаянию. Звезды на небе и те против нее! Внешние препятствия можно преодолеть, обойти, но с глубоким разладом в душе любимого не совладать, а если не совладать, то и не побороть его, не исцелить. Она поглядела на звезды, которые ополчились против нее. Верили древние, что звезды решают нашу судьбу, или для них, как и для нее, это были только пустые слова? И неужели эти самоцветы, которые горят и кружатся на синем бархате вселенной, и в самом деле заняты делами малых сих, – жизнью и чувствами человекообразных мошек; зачатые в объятии, они встречают друг друга, на миг соединяются, умирают и превращаются в прах… А светящиеся миры, вокруг которых кружат отколовшиеся от них малые планеты, – неужели люди напрасно взывают к ним; может быть, в их движении, в их сочетаниях и правда предначертана судьба человека?
Нет. Все это только наше самомнение. Зря человек хочет приковать к своей жалкой колеснице величие вселенной. «Спуститесь к нам, блистающие колесницы!» Но никогда они не спустятся! Они влекут человека в ничто…
Через два дня Черрелы собрались на семейный совет: Хьюберт неожиданно получил приказ вернуться в Судан в свой полк, и ему хотелось, чтобы до его отъезда было что-то решено насчет Динни. В музее у Адриана, после судебного заседания, которое вел судья Лайонел Черрел, собрались все четыре брата, сэр Лоренс, Майкл и Хьюберт. Все они понимали, что совещание это может оказаться бесплодным, ибо, как известно, даже правительственные решения ничего не стоят, если их нельзя осуществить.
Майкл, Адриан и генерал, знакомые с Уилфридом, почти не разговаривали; сэр Лоренс и судья говорили больше всех; Хьюберт и Хилери иногда высказывались, но чаще молчали.
Исходя из предпосылки, которую никто не опровергал, что все это пренеприятная история, сразу же определились два идейных течения: Адриан, Майкл и, в какой-то мере, Хилери считали, что делать нечего, надо ждать, как развернутся события; все остальные думали, что сделать можно очень много, но неизвестно, что именно.
Майкл никогда прежде не видел всех своих четверых дядей сразу и был поражен их сходством: вот только глаза у Хилери и Лайонела были серо-голубые, а у генерала и Адриана – темные и светло-карие. Все они были скупы на жесты и у всех были худощавые подвижные фигуры. Особенно эти черты были заметны у Хьюберта, – он был еще молод, а его светло-карие глаза казались иногда серыми.
– Эх, Лайонел, если бы ты мог вынести по этому делу судебное решение! – услышал Майкл голос отца, И в ответ – резкую отповедь Адриана.
– Оставьте Динни в покое. Командовать ею просто глупо! Она у нас умница, совсем не эгоистка, и у нее отзывчивое сердце.
– Все это мы знаем, дядя, – возразил Хьюберт, – но это для нее такая трагедия! Мы обязаны сделать все, что от нас зависит.
– Да, но что можно сделать?
«Вот именно!» – подумал Майкл и сказал вслух:
– Пока она и сама не знает, что делать.
– А ты не мог бы ее уговорить поехать с тобой в Судан? – спросил Хьюберта судья.
– Мы с ней теперь не так близки, как раньше.
– Если бы она знала, что очень нужна кому-нибудь… – начал было генерал и умолк.
– Да и то, если она поверит, что не нужна Дезерту еще больше, – пробормотал Адриан.
Хилери вынул из кармана трубку.
– А кто-нибудь пытался поговорить с Дезертом? – спросил он.
– Я, – ответил генерал.
– И я, дважды, – пробормотал Майкл.
– Мне, что ли, попробовать… – мрачно предложил Хьюберт.
– Лучше не надо, дружище, – вставил сэр Лоренс, – если ты не уверен, что сумеешь сдержаться.
– Ну, в этом я никогда не могу быть уверен.
– Тогда лучше и не пытайся.
– А может, тебе сходить, папа? – спросил Майкл.
– Мне?
– Он тебя уважал.
– Ведь я ей даже не настоящая родня!
– Ты бы все же попробовал, Лоренс, – сказал Хилери.
– Но почему именно я?
– Никто из нас не может. По разным причинам.
– А почему не можешь ты?
– В сущности, я согласен с Адрианом: надо оставить их в покое.
– Почему, собственно, вы возражаете против того, чтобы Динни вышла за него замуж? – спросил Адриан.
Генерал резко обернулся к нему:
– Это наложит на нее пятно на всю жизнь.
– Так же говорили о человеке, который не бросил жену, когда ту посадили в тюрьму. А потом его только уважали.
– Но ведь это пытка, когда все тычут пальцем в твоего спутника жизни, – сказал судья.
– Динни научится этого не замечать.
– Простите, но вы упускаете главное, – мягко вставил Майкл. – А главное – это душевное состояние самого Уилфрида. Если у него останется душевный надрыв и он на ней женится, – вот это будет для нее настоящей пыткой! И чем больше она его любит, тем ей будет тяжелее.
– Ты прав, Майкл, – неожиданно согласился сэр Лоренс. – Если бы я мог ему это объяснить, мне бы стоило к нему пойти.
Майкл вздохнул.
– Куда ни кинь, бедной Динни будет не легко.
– «Радость придет наутро», – пробормотал Хилери сквозь клубы табачного дыма.
– Ты в это веришь, дядя Хилери?
– Не очень.
– Динни – двадцать шесть. Это ее первая любовь, и если она будет несчастной, что тогда?
– Замужество.
– С другим?
Хилери кивнул.
– Весело!
– А жизнь вообще – веселая штука.
– Ну так как же, Лоренс? – резко спросил генерал. – Пойдешь?
Сэр Лоренс поглядел на него испытующе и ответил:
– Да.
– Спасибо.
Никто из них толком не понимал, чего они этим добьются, но это было все же какое-то решение и его хотя бы можно было осуществить…
У Уилфрида почти зажили ссадины, и он уже обходился без пластыря на подбородке, когда сэр Лоренс встретил его вечером на лестнице его дома.
– Вы не возражаете, если я немножко с вами пройдусь? – спросил он.
– Нисколько, сэр.
– Вы идете куда-нибудь в определенное место?
Уилфрид передернул плечами, и они пошли рядом.
Наконец сэр Лоренс сказал:
– Самое худшее – это когда не знаешь, куда идешь.
– Вы правы.
– Тогда зачем идти, особенно если при этом ведешь за собой другого? Простите за прямоту, но, если бы не Динни, вам ведь было бы наплевать на всю эту историю? Что еще вас здесь удерживает?
– Ничего. Но я не хочу об этом говорить. Простите, мне в другую сторону.
Сэр Лоренс остановился.
– Минутку, а потом уж я пойду в другую сторону. Скажите, вам не кажется, что с человеком, который переживает душевную драму, трудно жить вместе, пока он в себе этого не преодолел? Вот и все, что я хотел вам сказать, но над этим стоит подумать!
И, приподняв шляпу, сэр Лоренс повернулся к нему спиной. Слава богу! Хорошо, что он с этим разделался! Ну и колючий же молодой человек. Но все же он выложил ему все начистоту! Сэр Лоренс отправился на Маунт-стрит, размышляя об узости взглядов, которую порождает верность традициям. Если бы не традиция, Уилфрида ничуть бы не беспокоило, что его сочтут трусом. А разве огорчалась бы так семья Динни? Разве Лайелл написал бы свою проклятую поэму? А его капрал разве не сдался бы на милость победителя? Разве хоть один из Черрелов, собравшихся на семейный совет, и в самом деле искренний, убежденный христианин? Даже Хилери – и тот нет, готов что угодно прозакладывать! Однако ни один из них не может спокойно переварить этого отречения от веры. И дело тут не в религии, а в том, что Дезерт смалодушничал. Вот что им против шерсти. Трусость или по меньшей мере наплевательское отношение к доброму имени своей родины. Ну что ж! Около миллиона англичан отдало жизнь за это доброе имя на войне; разве все они погибли зря? Да и сам Дезерт чуть было не сложил за него голову, и даже получил какие-то ордена! Как все это противоречиво! Видно, на людях легче любить родину, чем в пустыне; на фронте это принято, а в Дарфуре – нет.
Он услышал за спиной торопливые шаги и, обернувшись, увидел Дезерта. Сэра Лоренса потрясло его лицо: жесткое, потемневшее, с трясущимися губами и запавшими глазами.
– Вы были правы, – произнес он. – Я хочу, чтобы вы это знали. Можете сказать ее родным, что я уезжаю.
Сэр Лоренс был страшно напуган успехом своей миссии.
– Берегитесь! – сказал он. – Вы можете нанести ей смертельную рану.
– Этого все равно не избежать. Спасибо, что меня надоумили. Прощайте.
Он повернулся и пошел прочь.
Сэр Лоренс долго смотрел ему вслед, пораженный его страдальческим видом. Домой он пришел, терзаясь сомнениями, не испортил ли дело еще больше. Он положил на место шляпу и трость; по лестнице спускалась леди Монт.
– Мне скучно, Лоренс. А ты что делал?
