– А мы хотим куда – в огород, что ли?
– Мы хотим на океан.
– А, – сказал я.
– Так ты помнишь? Мы летим послезавтра.
– Какие у нас места? Опять третья полка?
– Что? – спросила Маринка.
– Нет, ничего. Это я шучу, – сказал я.
Белое Рождество
Миллбурн, 25 декабря 2002 года
Это было совсем недавно. На Рождество. Мы сидели у нас, доедали рождественского гуся. И я сказал, что это все-таки здорово получилось, что у нас тут Белое Рождество. И Маринка спросила меня, что это значит – Белое Рождество. И я сказал, что это то же самое, что White Christmas. И все засмеялись. А Маринка мне заметила, что я пользуюсь тем, что нет Светки, а то она не позволила бы мне коверкать русский язык. И все опять засмеялись.
И Ося сказал, что Белого Рождества у нас тут не было уже тридцать лет и что он очень рад, что они успели прилететь обратно, потому что те, которые летели в самый последний момент, наверняка надолго застряли в аэропорту.
И тут я спросил Осю, как они слетали в Лондон. И Ося сказал, что слетали хорошо, но вот только кормили их в самолете плохо. И хотя сидели они в первом классе, сиденья были не очень удобные.
– Послушай, Ося, – сказал я, – а ты залегал когда-нибудь на третьей полке плацкартного вагона Москва–Воронеж? И приходилось ли тебе посещать их вагон-ресторан? И какого ты мнения о битках по-флотски?
– На третьей полке, – ответил мне Ося, – залегать приходилось. А вот что такое битки по-флотски, уже не припомню. И ты забудь. А лучше скажи мне: ты заметил, что в Лондоне половина машин без водителей ездит?
– Конечно, заметил. Пассажир есть, а водителя нет.
А народ в это время еще продолжал обсуждать весь этот неожиданный снегопад. И кто-то стал говорить, как это хорошо, когда у машины все оси ведущие.
– А у меня, – сказала Маринка, – что-то машина стала плохо дорогу держать.
– А почему ты так думаешь? – спросил я.
– А помнишь, как мы из Бостона в снегопад по льду ехали? Часов пять, наверное.
– В снегопад? По льду? Небольшой снег шел – это я помню. Но лед надо было еще поискать. А пять часов мы ехали потому, что бульдозеров нагнали расчищать снег видимо-невидимо. Тебе никогда не приходилось видеть, как выглядит зимой дорога Москва–Волгоград? Снег намерзает в середине выше, чем по краям, и ты едешь по ней, как по огромному ледяному бревну. Никогда не пробовала? Нет? А то бы ты почувствовала, как это бывает, когда машина дорогу не держит.
– Ну, не знаю, – сказала Маринка. – Но все равно, мне кажется, мою уже менять надо. Она скоро сыпаться начнет. Вот уже и с тормозами что-то не то.
– Что “не то”? Тебе всего-навсего поменяли колодки.
– По-моему, у нее звук даже изменился.
– У нашей тоже, – сказал Леша. – Когда я ее завожу.
– Леша, – сказал я, – но она у тебя все-таки заводится, правда?
– Конечно, заводится, раз я ее завожу.
– А рассказать тебе, как заводится машина с подсосом?
– Не надо, – сказал Леша. – Про подсос не надо.
– А мне кажется, – сказала Мира, – что наша как-то все дергает.
– Дергает? – сказал Леша. – Что-то я не замечал.
– Правильно, потому что это трудно заметить. Но если вот так ногой нажать сначала несильно, а потом сильно, то может дернуть.
– Ребята, я просто не могу вас слушать, – сказал я. – Вы когда-нибудь сидели за рулем “Москвича-2140”? Хотите, я вам расскажу...
– Вечер воспоминаний, – сказал Леша и закатил глаза.
– Что такое? – сказала Маринка. – Ты мне Илюшку не обижай. Давай, Илюша, вспомни еще что-нибудь. А на Лешку не обращай внимания. Он глупый.
И подвинулась ко мне поближе.
– Все вы глупые, – сказал я, – просто слушать вас не могу, когда вы о машинах начинаете говорить. Просто уши вянут.
– Хорошо, – сказал Леша, – о машинах больше ни слова.
И все стали меня успокаивать и чего-то там оправдываться начали. Но я уже никого не слушал, потому что стал думать о чем-то своем. Стал все вспоминать. И все свои машины вспомнил. И все свои третьи полки вспомнил. И гололед вспомнил. И грязь непролазную вспомнил. И я провалился в свои воспоминания так глубоко, что они стали уже казаться мне сном. И я продолжал вспоминать и вспоминать все в своем полусне. И я вспомнил, как я уезжал с пасеки в самый последний раз.
Я уезжал с пасеки в самый последний раз. Пошел сильный дождь. И я не доехал до асфальта, наверное, с полкилометра. А наш камаз сел еще раньше. И меня сначала пытался вытащить обычный гусеничный трактор. Но вскоре сел и он. Да, не зря говорят, что саратовский чернозем в дождь хуже глины.
И я под дождем пошел в деревню за большим колесным трактором. И он вытащил всех нас. Но грязь все-таки сделала свое дело: порвались все тормозные трубки. И все эти сто двадцать километров до нашей зимней базы в Богане мне пришлось ехать без тормозов. Быстро темнело, а дождь продолжал лить. Водитель камаза, как всегда, куда-то торопился и подгонял меня нещадно. Я делал подгазовку и включал первую на полном ходу, когда надо было тормозить. Казалось, что Саратов прощался со мной и проверял все, чему он меня научил.
Ну что ж, смотри, Саратов. Я отпускаю педаль газа, выжимаю сцепление, перехожу в нейтралку, отпускаю педаль сцепления и опять нажимаю на газ, доводя двигатель до поросячьего визга. Теперь еще раз выжимаю сцепление и включаю первую передачу. Видишь, Саратов, вошло, как в масло! Теперь отпускаю сцепление – и как будто парашют раскрылся сзади.
Утром следующего дня я вышел во двор нашего боганского дома. Два дня тому назад мы перевезли туда все наши ульи, и они занимали половину всего пространства до реки и были уже почти готовы для того, чтобы пойти через два с половиной месяца в омшаник на зимовку.
Мне надо было уже уезжать, но я никак не мог заставить себя уйти оттуда. Я стал ходить между рядами и смотреть, не забыли ли мы в спешке открыть какой-нибудь леток. Было еще довольно прохладно, и лет еще не начался. Я постучал по крышке одного из ульев. И в ту же секунду две или три пчелы вылетели из него и стали меня вяло атаковать. Одна из них хотела было цапнуть меня за руку, но в самый последний момент, наверное, передумала и смогла втянуть свое жало обратно в брюшко. И я только почувствовал слабый, едва ощутимый укус. Это было, скорее, похоже на прощальный поцелуй.
Я вошел в дом. Мне попался под руку какой-то детский цветной мелок. И я написал им на двери, которая отделяла основную часть дома от маленькой спаленки: “Я скоро вернусь”. И тогда мне показалось, что я не вернусь туда никогда.
Я ехал в Москву и не видел перед собой ничего, потому что перед глазами у меня все стояли ульи с номерами на крышках. Я помнил все о каждой семье.
– Кто-то звонит в дверь? – спросил я.
– Я ничего не слышала – сказала Маринка.
– Пойду посмотрю, – сказал я.
Я стал обходить вокруг нашего стола, и, когда я уже шел по гостиной, раздался еще один звонок. Я открыл дверь. На пороге стоял Саратов.
– Хей, Саратов! – сказал я. – Как хорошо, что ты пришел. Давай заходи, брат. Садись с нами. Как же мне тебя не хватало. Ты знаешь, у нас тут крупные неприятности. На Маринкиной хонде колодки поизносились. Вот мы и думаем, чинить ее или выбрасывать.
– Выбрасывать, конечно, – сказал Саратов.
– Точно! Мы тут так сообща и решили.
– Ну и хорошо.
– Да ты садись, садись.
– Я ненадолго, – сказал Саратов.
– Я знаю, – сказал я. – Я знаю. А давай-ка я налью тебе отличное виски – “Лафроиг”. Ты вряд ли пробовал такое. И скажи, побьет ли оно Санькин самогон?
Саратов отхлебнул из стакана.
– М-м-м?! – сказал он.
– А-а, я же говорил тебе! Слушай, Саратов, ты знаешь, о чем я тут только что вспоминал?
– О чем?
– О том, как я ехал тогда из Боганы в Москву в самый последний раз и не видел перед собой ничего.
– Потому что перед глазами у тебя стояли ульи с номерами на крышках?
– Да. И я помнил все о каждой семье. Да я и сейчас все помню.
– Давай проверим, – сказал Саратов. – Номер сто восемь.
– Зимовалая, – сказал я. – В начале лета я отобрал у нее четыре рамки расплода. Но в самую жару пчела все равно выкучивалась на всех летках. Но я все-таки не дал ей отроиться.
– Номер сто пятьдесят пять.
– Со следами глины на крышке? – спросил я.
– Можешь не продолжать. Номер пятьдесят четыре.
– Отводок, – сказал я.
Это был отводок на плодную кавказскую матку. Весной пчела едва обсиживала два сота с расплодом. И матка зачервила буквально на второй день. А через неделю она червила уже от бруска до бруска. Без единого пропуска. И я ставил по дополнительному корпусу каждую неделю. А в августе с шести корпусов я снял пятьдесят полновесных медовых рамок, запечатанных кавказской печаткой тоже от бруска до бруска.
