Уилфрид сел на кровать и ничего не ответил.
– А ну-ка, давайте, – сказал коридорный. Он стащил с Уилфрида пиджак, потом жилет и брюки. – Вы, я вижу, здорово простыли. Белье-то насквозь сырое. Можете встать?
Уилфрид покачал головой.
Коридорный скинул с кровати покрывало, стянул через голову Уилфрида рубашку, потом снял с него нижнее белье и закутал его в одеяло.
– Ну вот, еще немножко потерпите, и все будет в порядке. – Он опустил голову Уилфрида на подушку, уложил его ноги поудобнее и накрыл сверху еще двумя одеялами. – Теперь лежите, я вернусь минут через десять, не позже.
Уилфрида так трясло, что он не мог собраться с мыслями; зубы выбивали бешеную дробь, не давая ему выговорить ни слова. Он услышал голос горничной, потом еще какие-то голоса.
– Во рту он расколет его зубами. Куда еще можно поставить?
– Попробую сунуть под мышку.
Кто-то вставил ему под мышку термометр и придержал его рукой.
– У вас, часом, не тропическая лихорадка, сэр?
Уилфрид помотал головой.
– Вы можете приподняться и проглотить немножко кофе?
Крепкие руки приподняли его, и он выпил кофе.
У него сорок.
– Господи! Ну-ка пододвинь ему к ногам грелку, а я позвоню доктору.
Уилфрид видел, с каким страхом смотрит на него горничная, боясь подхватить заразу.
– Малярия, – сказал он вдруг. – Не заразно. Дайте сигарету. Там, в жилете.
Горничная сунула ему в рот сигарету и дала прикурить. Уилфрид затянулся.
– Е-еще! – попросил он.
Она снова вложила ему в рот сигарету, и он затянулся еще раз.
– Говорят, в лесу есть комары. Они вас ночью кусали?
– Это у меня в кр-р-рови…
Теперь он дрожал меньше и смотрел, как горничная ходит по комнате, складывает его одежду, задергивает шторы, чтобы свет не падал ему в глаза. Потом она подошла к кровати, и он улыбнулся ей.
– Еще глоточек горячего кофе?
Он покачал головой, снова закрыл глаза и, дрожа от озноба, поглубже зарылся в одеяло, чувствуя на себе взгляд горничной и снова слыша чьи-то голоса.
– Фамилии нигде не найду, но, видно, он из благородных. В кармане – деньги и вот это письмо. Доктор придет минут через пять.
– Ну что ж, я его обожду; правда, работы у меня хоть отбавляй.
– Да и у меня тоже. Скажи про него хозяйке, когда пойдешь ее будить.
Он видел, что горничная смотрит на него с почтением. Еще бы: незнакомец, из благородных, да еще и болен непонятной болезнью! Ну чем не событие для этой простой души! Голова его утонула в подушке, и ей были видны только загорелая щека, ухо, прядь волос и зажмуренный глаз под темной бровью. Он почувствовал, как она робко дотронулась до его лба пальцем. Горит как огонь!
– Может, сообщить кому-нибудь из ваших близких, сэр?
Он покачал головой.
– Доктор сию минуту придет.
– У меня это продлится два дня. Сделать ничего нельзя все равно… хинин… апельсиновый сок…
Снова начался жестокий приступ озноба, и он замолчал. Вошел врач; горничная стояла, прислонившись к комоду и покусывая мизинец. Она вынула палец изо рта и спросила:
– Мне остаться, сэр?
– Да, побудьте здесь.
Пальцы доктора нащупали его пульс, приподняли веко, разжали ему зубы.
– И давно вы этим страдаете, сэр?
Уилфрид кивнул.
– Ладно. Полежите тут и глотайте хинин, – больше я ничем помочь вам не могу. У вас довольно сильный приступ.
Уилфрид кивнул.
– Они не нашли у вас визитных карточек. Как ваша фамилия?
Уилфрид помотал головой.
– Ладно. Не беспокойтесь. Примите вот это.
Сойдя с автобуса, Динни очутилась на просторной лужайке Уимблдона. После бессонной ночи она украдкой выскользнула из дому, оставив записку, что вернется только к вечеру. Она пошла по траве к березовой рощице и легла под деревом. Ни высокие, быстрые облака, ни солнечные зайчики, бегущие по ветвям берез, ни водяные трясогузки, ни сухие песчаные прогалинки, ни жирные лесные голуби, спокойно разгуливавшие подле нее – так неподвижно она лежала, – не принесли ей успокоения; сегодня ее не радовала даже природа. Динни лежала на спине, с сухими глазами, то и дело вздрагивая и раздумывая о том, чьей же злой воле понадобилось, чтобы она испытывала такую боль! Люди, убитые горем, не ждут помощи извне – они ищут ее в себе. Она никому не покажет, какую переживает трагедию! Это отвратительно! Но свежесть ветерка, бегущие по небу тучки, шелест листвы, звонкие голоса детей – все это не могло подсказать ей, как скрыть свою боль, как начать жить снова. Отрешенность от мира, в которой Динни жила с тех пор, как встретилась с Уилфридом возле статуи Фоша, теперь мстила за себя. Она все поставила на одну карту, и карта эта бита. Динни рассеянно ковыряла пальцем землю, подбежала собака, обнюхала ямку и убежала. «Вот я только начала было жить, – думала Динни, – и уже мертва». «Просят венков не присылать!»
Все, что произошло вчера, – непоправимо, разорванную нить накрепко не соединишь. Если у него есть гордость, то и у нее гордости не меньше! Пусть это гордость иная, но она тоже у нее в крови. Кому она, в сущности говоря, здесь нужна? Почему бы ей не уехать? У нее есть почти триста фунтов. Мысль об отъезде не вызвала в ней восторга и даже не принесла облегчения; но, уехав, она хоть перестанет огорчать близких, привыкших видеть ее всегда веселой. Ей вспомнились часы, проведенные с Уилфридом на лоне природы, в таких местах, как это. Воспоминания были так живы, что она зажала ладонью рот, чтобы не застонать. Пока она не встретилась с ним, она не знала, что такое одиночество. А теперь, – теперь она совсем одна. Какой холод, какая пустота, без конца и без края. Вспомнив, что ей всегда становилось легче от быстрой ходьбы, она поднялась и пересекла шоссе, по которому уже тянулась за город воскресная вереница машин. Дядя Хилери советовал ей никогда не терять чувства юмора! А было ли оно у нее когда-нибудь? В конце Барнс-Коммон она села на автобус и вернулась в Лондон. Надо что-нибудь съесть, не то ей станет дурно. Она сошла возле Кенсингтонского парка и зашла в какой-то ресторан.
После обеда Динни посидела в парке, а потом отправилась пешком на Маунт-стрит. Дома никого не было, и она присела на диван в гостиной. Усталость взяла свое, и она задремала. Разбудил ее приход тетки; Динни, приподнявшись, сказала:
– Ну вот, теперь вы можете радоваться. Все кончено.
Леди Монт поглядела на племянницу, сидевшую перед ней с застывшей улыбкой, и по щекам ее одна за другой скатились две слезы.
– Вот не знала, что ты плачешь не только на свадьбах, но и на похоронах…
Динни встала, подошла к тете и платком вытерла ее слезы.
– Не надо.
Леди Монт поднялась.
– Я сейчас зареву, – сказала она. – Ей-богу, зареву! – и поспешно выплыла из комнаты.
Динни села на прежнее место; на губах у нее застыла все та же улыбка. Блор накрыл на стол к чаю, и она поговорила с ним о теннисных состязаниях в Уимблдоне и о его жене. Дворецкий мрачно смотрел и на исход состязаний и на здоровье жены, а выходя, сказал Динни:
– А вам, если позволено будет сказать, мисс Динни, не помешало бы подышать морским воздухом.
– Да, Блор, я уж и сама об этом подумываю.
– Вот и хорошо, мисс, в это время года нетрудно и переутомиться.
Видно, и он знает, что бал ее окончен. И вдруг почувствовав, что больше не может участвовать в собственных похоронах, Динни подкралась к двери, прислушалась, не идет ли кто-нибудь, тихонько спустилась по лестнице и выскользнула на улицу.
Но у нее было так мало сил, что она едва дотащилась до парка Сент-Джеймс и села там у пруда. Люди, солнце, утки, тенистые деревья, остроконечный камыш – а какая буря у нее внутри! Высокий человек, шагавший со стороны Уайтхолла, сделал невольное движенце, словно хотел приподнять шляпу, но, заглянув ей в лицо, передумал и прошел мимо. Динни поняла, что у нее, наверно, ужасный вид, поднялась, побрела в Вестминстерское аббатство и села на скамью. Уронив голову на руки, она посидела там с полчаса. Она не молилась, а просто отдыхала, и лицо у нее стало спокойнее. Она почувствовала, что может теперь показаться на людях, не выдавая своего состояния.
Был уже седьмой час, и Динни вернулась на Саут-сквер. Поднявшись незаметно к себе в комнату, она приняла горячую ванну, переоделась к ужину и решительно направилась в столовую. Там были только Майкл и Флер, которые ни о чем не стали ее спрашивать. Она поняла, что они уже все знают. Кое-как ей удалось дотянуть до конца вечера. Когда она уходила к себе, Флер и Майкл ее поцеловали.
– Я распорядилась положить тебе в кровать грелку; заткни ее за спину, скорее заснешь, – сказала Флер. – Спокойной ночи, дорогая!
И Динни снова поняла, что и Флер когда-то пережила все то, что переживает она. Спала Динни крепче, чем могла надеяться.
