VIII
Пребывание в Г. превратилось для Наташи в «добровольное затворничество». Когда-то в начале их близости Наташу забавляла эта «игра в затворницу» при хитро оборудованных свиданиях с Семеном Семеновичем. Она звала Сеню «пашою», а себя гаремной «одалиской». Ее забавлял этот внезапный резкий переход от нервной, кипучей деятельности, всегда на людях, всегда на виду, к полному инкогнито (она теряла на эти дни даже свое имя), к полной отрезанности от жизни и людей.
Эти внезапные исчезновения не удивляли ее друзей. Одни считали, что у нее есть «обязательства» к далеко живущим родственникам, другие объясняли ее исчезновения тем делом, которому она служила.
Прежде этот перерыв в ее спешной, нервной деятельности являлся отдыхом. Но на этот раз в Г. роль гаремной одалиски угнетала и раздражала ее. Нельзя выйти на улицу – а вдруг встретишь знакомого. Нельзя засидеться в отельной читальне – Сеня может забежать, не найти ее в номере и преспокойно, не дождавшись, уйти. И это будет особенно досадно.
Сеня этот раз особенно скупо уделял ей время, и дни в Г. тянулись пустыми и скучными в бесцельном ожидании.
Семен Семенович поглощен работой и еще больше, чем кажется Наташе, профессором. Он в восторге от всей радушной семьи профессора.
Уже за утренним кофе Семен Семенович то и дело глядят на часы: не опоздать бы. Обедает он у профессора. У него же коротает вечера.
Для нее, для Наташи; остаются обрывки времени, «украденный час», когда он под предлогом писания письма или «сводки материалов» забегает в Наташин номер. Семен Семенович необыкновенно оживленный, подъемный, болтает о пустяках, приносит Наташе новости, кейфует, лежа на Наташином диване, «милостиво» позволяя Наташе угощать себя чаем, импровизированным, лукулловским ужином. Наташа хлопочет, слушает его внимательно и, конечно, радуется, что он доволен, что ему приятно.
Но в душе сосет червячок. Он все реже и реже делится с ней своими мыслями из области работы и скуп на рассказы о своих беседах с профессором.
К профессору у Наташи растет антипатия. «Старая архивная крыса» берет эрудицией… А Сенечка наивно воображает, что эта старая крыса в самом деле умнее его, Сенечки.
– Я не понимаю тебя, Сеня, – вырывается как-то у Наташи, – зачем ты весь нараспашку с профессором? Точно ребенок. Ты ему выкладываешь все свои еще не додуманные положения, а он, конечно, ими воспользуется. Дополнит своей профессорской эрудицией и выдаст за свои, пока ты там еще обмозгуешь да напишешь свой труд.
Разливая чай, нарочно говорит равнодушным тоном, чтобы вернее «задеть» Семена Семеновича.
– Какие ты говоришь глупости, Наташа. Будто Анюта. Где же это видно между коллегами, чтобы мысли друг у друга воровали.
– А что же, по-твоему, этого не бывает? Разве ты не знаешь примеров? Я бы на твоем месте не была так наивна…
Семен Семенович протестует, но Наташа чувствует, что искра недоверия к профессору заронена, и это дает ей временное удовлетворение.
Но когда Семен Семенович ушел, Наташе вдруг стало так гадко на душе, точно она сейчас совершила ужасное, грязное дело. Она сама удивилась, откуда родилось в ней это подлое желание сделать гадость профессору. Неужели же это все от ревности? Ей стали понятны теперь многие поступки Анюты…
«Фу, какая гадость! До чего можно дойти с этим чувством, брр…» – Наташа ощущала к себе чувство гадливости, будто к другому, постороннему лицу.
Хотелось исправить сделанное. И злило сознание непоправимости сказанного.
С этого дня Наташа особенно терпеливо выслушивала похвалы профессору и его семье, старалась подчеркнутым восхищением умом профессора и его нравственными качествами загладить червячок недоверия, который сама же заронила в душу Семена Семеновича.
Но Наташа знала, что червячок жив. Каждое утро Наташа вставала с надеждой: сегодня Сеня посвятит ей день. Ну, не весь, хоть несколько спокойных часов, так, чтобы наладилась искренняя, душевная беседа, чтобы захотелось «раскрыть душу».
Но дни шли за днями, а часов беседы не выкраивалось. Были ласки, поцелуи, были шутливые разговоры за чаем, были ночные ласки, а беседы нет, бесед не складывалось. Наташа пробовала работать. Надо было заготовить статью к сроку. Но работа не спорилась, шла тягуче, вяло. Написанное сегодня завтра не удовлетворяло, чувствовалась «вымученность»… Не хватало «нерва» и удивляло, даже обижало, что Семен Семенович ни разу не осведомился: а как ее работа. Время уходило бесцельно, между пальцами, уходило на ненужности, на пустяки…
Наташе переслали кружным путем целый пакет писем: и личных, и деловых. Деловые содержали новости, которые взволновали Наташу. Сообщалось «о болезни» (что означало аресте) двух друзей, причем боялись, что болезнь их будет продолжительная, с серьезными, грозящими последствиями… Наташа не находила себе места.
Еще острее раздражало бесцельное сидение в Г. Кому это нужно? Ему… Ей… И все-таки не хватало духу уехать с этой недоговоренностью на душе, с этим холодком…
– Уеду, а там буду мучиться… Нет, раньше договориться… Выяснить…
Она сама не знала хорошенько, что «выяснить». Просто хотелось во что бы то ни стало «пробить стенку» и уехать с успокоенным сознанием, что они с Сеней близкие, родные по душе. Наташа нетерпеливо ждала Семена Семеновича. Сегодня, что бы ни было, она поговорит…
А Семен Семенович, как нарочно, долго не шел. Пришел уже за полночь, прямо с парадного ужина в его честь. Чуть «навеселе», довольный, подъемный, не замечающий затуманенного лица Наташи.
– Накормили, напоили, можно сказать, до отвалу – я немного «того». Но это сейчас пройдет. Соскучилась?… Давай шейку, за ушком…
– Пусти, Сеня. – Она нетерпеливо высвободилась. – Не до того сейчас. Я получила письма. Катерина Петровна и Никанор «изъяты».
– Да ну! Что ты… Вот история…
– Мне их так жалко… И это так досадно… Так больно. – Наташа, неожиданно для себя, расплакалась. Она плакала не столько над друзьями, сколько над собою. Все чувства как-то перемешались сейчас. Казалось, в жизни было одно тяжелое, больное, одна цепь огорчений, тревог, неудач… Что будет теперь с их «начинанием»'? Зачем она уехала! Там сейчас она нужна…
– Ну, что ты это, Наташенька, право. Брось. Нельзя же из-за всего сейчас в слезы, – в тоне нотка упрека Он так устал от женских слез. Еще, может, и обойдется…
– Да я не только о них, и обо всем как-то. Что это за жизнь? Одни горечи.
– Что поделаешь. Такова уже наша работа. – Он понимает, что она говорит о трудностях их дела.
– Вот когда я работал на Волге… – Семен Семенович хочет отвлечь ее мысли и считает, что для этого лучший прием – «рассказ о приключениях» из своего революционного прошлого. Наташа знает все эти «приключения», она слушает рассеянно. Ей хочется поговорить совсем о другом. О своей муке, о своих сомнениях.
– Видишь, какие трудности бывают… А вот же я жив остался… И, как видишь, даже способность увлекаться женщинами не потерял… А, Наташа? Ты не слушаешь меня?
– Слушаю, Сеня… Только я вот что хочу тебе сказать: я решила уехать… Туда, назад. Завтра же… Я теперь не могу здесь спокойно оставаться.
– Ну, вот еще, глупости какие. Как раз теперь неразумно ехать. Я тебя не пущу, ни за что. Ты при своем легкомыслии наверное влетишь. Дай всему улечься. Да и вовсе ты им сейчас не нужна. Прекрасно без тебя обойдутся.
Наташа возражает, волнуется, спорит… Ей непременно хочется, чтобы Семен Семенович признал ее нужность для дела именно сейчас, именно в эту минуту. Но Семен Семенович упрямо повторяет: «Ребячество… Пустяки. Будто без тебя людей не найдется… Поверь, все сделают, да еще лучше тебя».
Не помогают и цитаты из писем, где Наташу определенно призывают назад.
– Ну, кто тебе это пишет? Истеричка Мария Михайловна… Просто по-бабьи раскудахталась. Я понимаю, если бы еще Донцов написал, тогда дело серьезное, а Мария Михайловна… Плюнь ты. Не стоит тебе волноваться.
И опять слова Семена Семеновича задевают Наташу за живое, за больное место. Донцов – это то прихрамывающее лицо, которое за глаза звало ее «барынькой». Ей самой обидно, что не Донцов «вызывает» ее. Если бы он позвал, это показало бы, что она «ценная», что действительно необходима… И тогда, о, тогда Наташа полетела бы назад сейчас, немедля, несмотря ни на что…
Это же и обидно, что не Донцов ее зовет. Как Сеня не понимает! Зачем подчеркивает? Никогда Сеня ее не понимает, никогда не слышит, всегда «ранит»…
Наташа прощается с Семеном Семеновичем нарочно холодно. Пусть чувствует. Но когда он, будто не заметив ее холода, уходит к себе, на Наташу снова нападают тоска и страх – страх своих собственных, невыплаканных, невысказанных мук…
Договориться. Договориться, во что бы то ни стало.
Либо поймет, либо разрыв. Все лучше, чем этот голод души, эта недоговоренность.
Наташа спешит по длинному коридору с противно мягким ковром.
