Наташа спешит по длинному коридору с противно мягким ковром.
Ждать до завтра. Нет сил пережить еще один длинный, пустой, бесцельный день.
У его двери Наташа замедляет шаги, останавливается. Прислушивается. Все тихо. Сеня, вероятно, уже спит, у него привычка засыпать, едва голова на подушке:
Чуть дернула ручку и быстро отпустила… Кровь залила щеки. Так живо представился его сонный взгляд и его вопрос:
– А, ты опять пришла. Ишь ты какая… Разве ты не знаешь, что я устал, а завтра голова должна быть свежая…
– Нет, нет, только не это. Только бы не услышать этих ранящих слов…
Только не пережить снова все, что за ними следует…
Наташа спешит по коридору к своему номеру, мимо изумленного лакея на ночном дежурстве. Он заинтересован, почему мадам внезапно раздумала. «Должно быть, ссора…».
Наташа уже несчетный раз отворяет дверь своей комнаты. Прислушивается. Всматривается в коридор, освещенный тускло, по-ночному. Пусто. Тихо.
Когда вдали слышится кашель или из-за поворота коридора появляется мужская фигура, у Наташи вздрагивает сердце… Нет, не он… Не Сеня.
Уже скоро три часа ночи. А Сени все нет. Что это значит? Так поздно он никогда не возвращался. Не случилось ли с ним чего?
Наташа опять и опять навещает его номер, со слабой надеждой, что он пришел, прямо к себе, не зайдя к ней. Номер пуст. Лакей на ночном дежурстве с любопытством следит за маневрами «мадам». Ухмыляется, и что-то неприятно-наглое в его взгляде, как она проходит мимо.
Сегодня ей все равно.
Больше всего тревожит факт, что Семен Семенович ушел с утра и так за целый день не забежал ни разу… Этого еще не бывало…
Если что случилось, почему не догадался протелефонировать. Может быть, просто заговорился у профессора. Остался там ночевать. Но тогда какая непростительная небрежность по отношению к ней. Неужели не подумал: будет тревожиться; с Анютой бы он так не поступил… Каждый час увеличивает тревогу.
Наташа то приляжет на постель, то вскочит и приоткроет дверь в коридор. Никого. Все та же скучная отельная тишина, все так же тускло, по-ночному освещен коридор, все так же скучно краснеет, убегая вдоль коридора, противно мягкий ковер… Если б не этот ковер она издали услышала бы, узнала бы его шаги…
Кто-то сладко похрапывает, кто-то кашляет.
Тихо, пусто…
Бьют башенные часы.
«Динь-динь, динь-динь».
Половина пятого.
Все тревожнее, все непереносимее ждать. Скорей бы утро.
Еще живет надежда, что он просто заговорился у профессора и остался ночевать. А завтра утром прибежит с виноватым видом и будет смешно, ребячливо оправдываться… «Как же было телефонировать, а вдруг бы профессор догадался?» И будет смотреть на нее милыми смущенными глазами, ожидая привычного женского разноса. А когда она, Наташа, только улыбнется ему в ответ, только отбросит его непослушную гриву и, целуя его умный лоб, скажет «Не надо оправдываться, Сенечка, я все понимаю»; он вздохнет облегченно и скажет: «Ты у меня хорошая… Ты добрая».
И обоим вдруг станет легко и светло на душе, и такими вздорными покажутся ей самой ее ночные страхи.
– Всё мои нервы… Ну что могло случиться? Я еще спать буду, когда он уже прибежит… Не надо закрывать дверь на ключ…
Наташа заставила себя лечь. Но и во сне она продолжала прислушиваться. Шорох – и Наташа уже спустила ноги с постели, прислушивается, а сердце стучит, стучит… Нет, это по соседству… Скребут пол… Переговаривается прислуга… Утро серое, туманное, еле пробивается сквозь спущенные шторы.
Который час? Только начало девятого. Но больше не спится.
Наташа встает, растягивая процесс одевания. И опять прислушивается, жадно ловит звуки, опять приоткрывает дверь в коридор. Коридор серый, без ночных огней, и еще более пустой, безнадежный. Лучше не смотреть. А сама смотрит, вглядывается. Кажется, вот-вот из-за поворота появится знакомая милая фигура в старенькой, трогательно бесформенной мягкой шляпе…
Теперь, да, теперь Наташа понимает, как Сеня ей дорог, как нужен. Она готова упрекать себя за все свои невысказанные упреки ему, за свои бывшие обиды на него, за каждое шевельнувшееся недоброе чувство…
Только бы пришел. Только бы ничего не случилось… А вдруг он уже пришел после того, как Наташа легла, мелькает неожиданная надежда-мысль. И в белом халатике, с распущенными волосами и гребнем в руке, Наташа бежит по коридору. Встречные удивленно сторонятся, женщина, моющая пол, ворчливо отодвигает ведро. Наташа задела его, плеснула воду, залила ковер.
– Простите.
Номер Семена Семеновича по-прежнему пуст. Постель не смята.
«Что же это значит?!» Наташа садится на его постель, решая, что она именно здесь будет дожидаться его. Тут будто ближе к нему. Его вещи, его старая брючная пара, жилет. А вдруг Анюта приехала? И теперь бедный Сенечка с ума сходит, что они встретятся. Может быть, ей следует уехать. Но как успокоить Сеню, предупредить, что ее уже нет, что он спокойно может привести Анюту в гостиницу. Позвонить по телефону к профессору? А если Анюта там? Да и вообще ей строжайше запрещено звонить по телефону.
Мысль, что Сеня может привести сюда Анюту, заставляет ее соскочить с постели и окинуть комнату зоркими глазами. Нет ли «улик»… Ее вещей, книг.
Потом, притворив дверь, она возвращается к себе…
Десять часов… Половина одиннадцатого… Одиннадцать. Половина двенадцатого… Час. Наташа перестала прислушиваться. Ей кажется, что она его вообще уже не ждет, что у ней погасла всякая надежда когда-нибудь увидеть Сеню… Кто знает, жив ли он еще. Могло случиться несчастье, он такой близорукий… Его могли переехать, расшибить… Если б он был жив, неужели, неужели он не нашел бы способа успокоить ее, дать ей только краткий знак: «жив»?
Если так упорно молчит, есть, значит, что-то страшное, серьезное, непоправимо жуткое.
Наташа сидит с закрытыми глазами. Дневной свет режет, мучает… Ночью она звала день, сейчас ей жалко ночных часов: тогда была еще надежда… Что с ним? Что? Может быть, он в больнице. И никто не знает. Может быть, зовет ее. Если до трех часов он не придет (обычное время, когда Сеня днем забегает), она телефонирует к профессору. Будь что будет. Наташа берется за приборку комнаты, «на всякий случай»… И вдруг именно тогда, когда Наташа решила более не ждать, не прислушиваться, резкий стук в дверь.
– Войдите!
Предчувствие леденящими мурашками пробегает по телу.
Мальчик-посыльный подает письмо. Конверт упрямо не разрывается… Скорей, скорей узнать…
«Со мной приключилась неожиданная неприятность. За обедом начались такие острые колики в желудке, что пришлось лечь и послать за врачом. Температура поднялась до 40. Врач опасался аппендицита. Боли непередаваемые. Два раза мне впрыскивали морфий. Но сегодня уже лучше. Доктор только что был, говорит, что все обойдется и операция не нужна. Температура 37,8, а боли есть, но терпимые. Нужен полный, безусловный покой… Не тревожься за меня. Более идеального ухода, чем в семье профессора, найти невозможно. Они возились со мной всю ночь. Посылаю к тебе за книгами. Это предлог. Я сказал, что в отеле встретил знакомую русскую семью и прошу отобрать для меня и прислать мне книги. Возьми, что попало. Мне не до книг. Помни: ни писать, ни телефонировать сюда нельзя. Целую твои ручки.
Твой
Сеня».«… Бедный, бедный Сенечка…»
Будет ли ответ? Мальчик-посыльный терпеливо ожидает, когда Наташа дочитает письмо.
Ответ, ах да. Конечно. Посидите пока, я сейчас принесу книги. Она спешит в его комнату, будто действительно должна что-то сделать для него. Душа застыла, онемела. Наташа еще не ухватывает случившегося. Хочется написать ему хоть строчку, одну строчку, тревогу, любовь, любовь беспредельную. Пусть не заботится о ней, она все вынесет, только бы знать, что он жив, что он «есть».
Холодными, застывшими от внутренней дрожи пальцами Наташа пакует книги. Мучает, душит желание приложить записку. Совсем маленькую, коротенькую… Нет, нельзя. Лишнее волнение. Еще увидят, спросят. Ему придется «выворачиваться». Он плохой выдумщик, милый, бедный Сеня. До того ли сейчас. Книги вручены мальчику-посыльному. И Наташа опять одна в своем номере-»одиночке».
На столике перед диваном недопитый утренний кофе, а на душе леденящий страх и тоска, тоска-опасность еще не миновала… Мало ли что в утешение ему мог сказать врач. Морфий, боли, лихорадка… И как могла она мучиться какими-то обидами, глупыми переживаниями, когда вот оно, вот настоящее, непоправимое горе. Глянуло в глаза – и все остальное стерло. Все побледнело, стало таким мелким, ничтожным.
Прошло три длинных пустых дня. Три ночи, полные часов одинакового, тревожного раздумья, утомительно-пестрых снов, пробуждений, как от толчка: «Сеня. Что с ним?»
Раз ей ясно почудился Сенин голос. Наташа испугалась: а что, если это предчувствие?
Много раз за день Наташа бегала к отельному швейцару узнать, убедиться: не было ли телеграммы, телефона, посыльного… Лакеи насмешливо перешептывались и почтительно осведомлялись: оставляет ли еще monsieur комнату за собой или совсем уехал.
