выискивая что-нибудь пикантное. Подобные музеи превращают посетителей в любопытных сплетников, вечно сующих свой нос куда не просят. Дай нам волю, мы заглянули бы в каждый ящик.
В голландской части коллекции мы миновали пьяных крестьян, читающую письмо женщину, празднование именин, сцену в борделе, полотно Рембрандта и картину одного из его учеников. Последняя сразу меня заинтриговала. Я пошел было дальше, но тут же вернулся, чтобы рассмотреть ее получше, и так несколько раз подряд.
Ученика звали Виллем Дрост. Предположительно, он родился в Лейдене. В Лувре висит его «Вирсавия»: она перекликается с картиной Рембрандта, написанной на тот же сюжет и в том же году. Дрост, по всей видимости, был полным ровесником Спинозы. Где и когда он умер – неизвестно.
Женщина на картине не смотрит на зрителя. Она не сводит глаз с желанного ей мужчины и представляет себя в его объятиях. Мужчина, несомненно, сам Дрост. Единственное, что нам доподлинно известно о художнике, – что он был желанным для этой женщины на картине.
Это напомнило мне о том, о чем в музее обычно не думаешь. Быть столь желанным – если желание взаимно – вот что делает желанного бесстрашным. Никакие доспехи, вроде представленных этажом ниже, не способны дать сколько-нибудь сопоставимого чувства защищенности. Быть желанным – из всех доступных нам чувств это, наверное, ближе всего стоит к ощущению бессмертия.
И тут я услышал женский голос. Не с амстердамской улицы, а с парадной лестницы неподалеку. Высокий, но мелодичный; четкий, но переливистый, словно готовый вот-вот раствориться в смехе. Смех сверкал на нем, как свет из окна сверкает на шелке. Самым же удивительным было то, что голос несомненно обращался к толпе людей. Когда он замолкал, воцарялась тишина. Я не мог разобрать слов и, движимый любопытством, тотчас вернулся к лестнице. Человек двадцать, если не больше, медленно поднимались по ступеням. Но кому из них принадлежит голос, оставалось непонятно. Все молча ждали, когда дама-экскурсовод продолжит рассказ.
– На верхней площадке слева вы видите трехъярусный столик для рукоделия. Там женщина держала свое вышивание, ножницы и прочее, все на виду – это ведь удобнее, чем всякий раз все прятать в ящик, как вам кажется? На замок запирали только ящики для писем. Столик принадлежал императрице Жозефине. Овальные голубенькие вставки – они вам словно подмигивают, правда? – веджвудский фарфор.
Наконец я ее увидел. Она поднималась по лестнице в одиночестве. Вся в черном с ног до головы. Черные туфли без каблука, черные чулки, черная юбка, черный кардиган, черная лента в волосах. Ростом она была с большую куклу-марионетку, примерно метр тридцать. Когда говорила, ее бледные руки порхали в воздухе. Она была немолодая, сухонькая, и мне подумалось, что худым легче проскользнуть сквозь время. Впрочем, она далеко не из тех, кого можно назвать ходячим скелетом. Уж если сравнивать ее с нездешними существами, то больше всего ей подошло бы сравнение с нимфой. На шее у нее висела карточка на черной ленте, где было напечатано знаменитое название этого музея, а ниже, помельче, ее имя: Аманда. При ее ничтожных габаритах карточка выглядела до нелепости огромной, как рекламный листок на платье в магазине, объявляющий о финальной распродаже.
– Вон там в витрине табакерка из сердолика в золотой оправе. В то время не только мужчины, но и молодые женщины нюхали табак. Считалось, что это проясняет голову и обостряет чувства. – Она откинула голову назад и втянула в себя воздух. – В табакерке имеется тайничок, где владелец хранил миниатюрный портрет гуашью, не больше почтовой марки, – портрет его любовницы. Поглядите, как она улыбается. Я думаю, она и подарила ему табакерку. Это сердолик, или красный агат, его добывали на Сицилии. Вероятно, этот цвет почему-то напоминал ей о нем. Дело в том, что большинство женщин видят мужчин либо в красном, либо в синем цвете. – Она пожала хрупкими плечиками и добавила: – С красными договориться проще.
Не взглянув на слушателей, она повернулась к ним спиной и пошла дальше. Несмотря на малый рост, двигалась она проворно, мы едва за ней поспевали. На большом пальце левой руки блеснуло обручальное кольцо. Я подозреваю, что ее черные волосы – это парик: ничуть не сомневаюсь, что краске для волос она предпочитает парики.
Наша экскурсия по залам все больше напоминала прогулку по лесу. Это ощущение складывалось из того, как она нами распоряжалась, где останавливалась сама и где находился предмет, о котором она говорила. Она не позволяла нам столпиться вокруг экспоната. Издалека указывала на него так, словно это олень, которого надо успеть ухватить взглядом, пока он пересекает нашу тропинку, не то опять скроется за деревом. И на что бы она ни направляла наше внимание, сама неизменно оказывалась чуть в стороне, словно тоже только что вышла из-за дерева. Неожиданно нам встретилась скульптура, [62] мрамор которой слегка отливал зеленью – по-видимому, из-за тенистого полумрака и влажности.
– «Дружба утешает Любовь», – пробормотала она. – Скульптура знаменует новый, платонический этап отношений мадам де Помпадур с Людовиком XV; впрочем, это не мешало ей носить – вы видите? – роскошнейшие наряды.
Внизу раззолоченные часы пробили четыре.
– А теперь, – продолжала она, высоко вскинув голову, – мы перейдем в другую часть леса. Здесь все оригинально и каждый оригинально одет, включая и молодую даму на качелях. И никаких статуй Дружбы, одни купидоны. Качели повесили весной. Одна из ее туфелек – видите? – уже слетела! Специально сброшена? Упала случайно? Кто знает. Когда молодая дама, столь оригинально одетая, усаживается на качели, отвечать на такие вопросы весьма затруднительно – нет почвы под ногами. Муж стоит сзади, раскачивает ее. Вверх – вниз. Впереди в кустах (она сама так распорядилась) прячется любовник. Платье у нее не такое изысканное, как у мадам де Помпадур, попроще; но, честно говоря, мне оно больше по вкусу – атлас с кружевными оборками. Знаете, как тогда называли такой оттенок розового? Зардевшийся персик! Хотя лично я никогда не видела, чтобы персик зарделся. Белые бумажные чулки грубоваты для нежной кожи коленей. Подвязки – ярко-розовые, в тон туфель, – как видно, ей малы и, если их продвинуть повыше, врежутся в ногу. Обратите внимание на любовника в кустах. Нога, вздернутая так, что слетела туфелька, высоко задирает подол платья и нижнюю юбку – кружева и атлас вкрадчиво шуршат на ветру… И никто, уверяю вас, никто в те дни не носил нижнего белья! Глаза любовника вылезают из орбит. Как и было задумано, он видит всё.
Поток слов вдруг иссяк, и она тихонько поцокала языком, словно повторяя одни
