Затем о молитве: я Вам написал о своем диалоге с Ивановым не только с целью предложить тему для «обмена мнений», но и надеясь, что Вы возмутитесь по поводу моего тогдашнего возмущения. И, возмутясь, Вы изложите свой «взгляд», — надеялся я. Что в молитве требуется доза целомудрия — я согласен (хотя в идеале — не нужно стесняться бы не стыдного!). Но на мой намек Вы никак не реагировали: молитва — слабость, «что-то надо мной», откуда я хочу помощи, бессилие. Оттого «стыдно» — и уж этот стыд едва ли целомудрен. Скорей, насколько бы ни различались религии и типы, — это «бесовская гордыня». И отсюда мост к «Вольтеру» (опять нарицательно): не хочу, не желаю, сам все устрою, а если не устрою, то все равно — лучше умру, чем буду «совместно плакать и воздыхать, о братия!» Скверно во всем этом то, что не хочу воздыхать только совместно, потому что тошно смотреть на соседей и собратьев по ничтожеству. А если «все исчезает — остается пространство, звезды и певец»[144] — тогда, пожалуй, можно. Но лучше, т. е. легче, рассказать про себя все самое гнусное и чудовищное, чем признаться: «Молился Богу», — даже и тогда.
Мы, может быть, и даже вероятно, очень исключительные люди, но все дело в том, чтобы от себя не отказываться и ни на что глаза не закрывать. Уж если поднимать на плечи груз, то весь, со всеми Вольтерами и утонченно-«греховными» домыслами. И уж если пытаться преодолевать, то уж все, мобилизовав к моменту преодоления все, что накопилось наименее преодолимого. Вы меня когда-то упрекали, что я «деморализую» не то Фохта[145], не <то> Терапьяну[146], — я не деморализовал, а всего лишь «браковал» дурной товар, т. е. спокойствие и «убеждения», не проверенные по решительно и безусловно всем трубам соблазнов, смущений и сомнений и потому решительно ничего не стоящие иначе как chaire a canon[147]. Ну, довольно этой туманной философии, в которой я сам путаюсь.
Напрасно Вы так насмешливо отвергаете мысль о манифесте вашей безработности. Это можно сделать, не впадая в Бальмонта и без единой комической ноты. Вообще не с личной досадой, а с общественной, — о чем уж никак не мне Вам давать совет. А какое это у Вас «сожжение кораблей» предполагается, и о чем Вы хотите моего «объективного» мнения?[148]
«Новый» или «Наш (?) Дом» меня очень интересует. Хоть бы там оказались в чести стихи, чего я никак не могу добиться от Кантора[149]. Он все ищет гениев и удивляется, что не находит. По-моему, стихи в «Звене» или «Кугеле»[150] — одно хуже другого, и если отнять от них последнюю честь — гладкость, осталось бы пустое место, ноль, особенно Шах, гуляющий по Champs Elysees и Конкорд[151]. Ваш «деловой человек» М.Струве — все-таки получше, хотя таланта ему Бог дал скуповато[152]. Очень мне приятно, что полемика Злобин-Адамович Вами выкинута[153]. Это — духовная пища кисловатая. И если мне чего-либо жаль (у себя), то лишь замечания, что оптимизм не может быть мировоззрением[154]. Но эту «мыслишку» можно использовать в другом месте.
Устраиваете ли Вы «культурные и разумные» вечера при обилии у Вас высококвалифицированных соседей в Grasse и Caimet[155]? Брюсов жил летом в Крыму, — и об этом я читал длинные воспоминания, интересные даже[156]. Почему бы и Вам не писать сонеты сообща и не устраивать рефераты? Рефераты, конечно, чепуха, но проводить вечера в платоновских диалогах можно бы, и если это кажется нелепо, то лишний раз доказывает, что не все у нас тут, ici-bas[157], благополучно. Лучше, чем просто пить «чай с вареньем»[158]. Вот я Пушкина каким-то краем чувства не люблю за «чай» превыше всего и неотразимо обаятельное оправдание «чая с вареньем» (вместо занятий более трудных). По слабости и лени прельщаешься «пушкинством». Но, даже две недели только отойдя от «лицемерных наших дел»[159] и т. п., или попросту переехав на дачу, понимаешь, что можно жить и иначе. Всего лучшего.
Преданный Вам Г. Адамович
<Штемпель: 2.VIII.<19>27>
Дорогая Зинаида Николаевна
У Стендаля какой-то герой переписывается на возвышенные темы с другим героем, и оба не замечают, что «ответы» совершенно невпопад, т<ак> к<ак> один все письма заготовил заранее: настолько их переписка туманна[160]. Я сел писать, т. е. «отвечать» Вам, и вспомнил об этом. Не вышло бы то же самое!
Поэтому буду «конкретен». Вы меня опять попрекаете — но на этот раз Вы неправы наверно. Неужели Вы могли думать, что всю ту популярную философию, которую я Вам развел в прошлом письме, — «человек — это гордо», «разум и прогресс» — все это я пишу Вам наивно и простодушно, по-горьковски[161]? И неужели Вам не кажется, что это (т. е. «гордо!» и проч.) можно повторить как величайшую и спорную дерзость, после всех Соловьевых, в том «quand meme!»[162], наперекор всему очевидному, вообще подать руку Вольтеру с другого берега, над пропастью или лужей, где все Соловьевы будут благополучно барахтаться?
Для меня возможность этого еще сомнительна, но хорошо бы от этого избавиться. Однако вот я собираюсь на днях сочинять статейку о Горьком, по поводу его самого последнего дифирамба «человеку»[163], — и, конечно, я еще буду возражать ему (если вообще буду) из лужи, т. е. «по-соловьевски» (впрочем, Соловьева я не знаю и лично он тут ни при чем). Но, может быть, Горький и прав, сам того не подозревая. Не только блаженные и юродивые бывают иногда умнее умных, — случается то же и с дураками. Что у Вас пронзило в самое сердце меня, это: «Человек — это скучно!» Можно бы поправить: да, но все-таки «это и правда», единственная притом, т. е. «это — факт». Но поправлять не надо. И «скучно» — действует лучше, как стихи. Вообще напрасно оклеветали скуку — par le temps qui court (надо ли t —?) это единственная струна во всех наших лирах, которая не нуждается в ремонте, а звучит как свеженькая, недавно из магазина. И хотя Гумилев советовал «никогда не развивать метафору»[164] — добавлю, что на одной струне при умении и желании можно сыграть все что угодно. Вот, дал себе слово поубавить философии, а опять впадаю в нее.
О «вражде» ко мне «Нашего Дома» — или «некоторых» оттуда — я знаю, вернее, чувствую ее всеми «фибрами»[165]. И отвечаю тем же, хотя головой и разумом «ничего против не имею». Не могу вынести благополучия и самодовольства (какое слово у французов — «suffisance»!), — очевидно, завидуя. Получили ли Вы «Звено» и что Вы об оном «Звене» думаете?[166] Мне моя «беседа» на сей раз довольно нравится, хотя сбивчива к концу, — и хотя я в конце, конечно, притворяюсь, чтобы не смущать Кантора «анахронизмом», коего он боится как огня. Если бы правду писать, то, конечно, Европа со всеми своими Расинами провалилась: «неудовлетворительно», как на экзамене[167]. В Монте-Карло я не езжу, и не езжу никуда, даже за ворота не выхожу[168]. Но когда Вам напишешь об этом, Вы возмущаетесь. Поэтому — молчу.
Ваш Г. Адамович
6. VIII. <1927> Ницца
Дорогая Зинаида Николаевна
Хоть Вам, вероятно, — и надоело о «человек — это гордо», но все-таки последнее слово: все это, конечно, упирается в конце концов в протестантизм. Я, как Тютчев, очень люблю «сие высокое ученье»[169], где «гордости» сделана поблажка, или, вернее, где она получает справедливое признание. «Человек и Бог — без посредников», — и разуму не обязательно лежать в пыли ничтожества. Я бы хотел так и стихи писать — чтобы осталось только «самое важное», без образов (и образов — тоже!), без риз и т. п. «Аскетические» стихи, застрахованные от порчи и от любви тех, которые в поэзии ищут и любят не «самое важное». Клянусь, что о «гордо» больше писать не буду. А за обиду, нанесенную Соловьеву по неведению, — извиняюсь. Я очень «любопытен» и прочел бы его с удовольствием, — но его у меня нет. Зимой в голове чушь, а здесь нет чуши, но зато нет и книг[170].
О «Н<овом> Доме», о его вражде или полувражде ко мне и о Вашей благосклонности. В последнюю я, конечно, всецело верю, потому что никаких оснований «притворяться» у Вас нет. А о вреде «некоторых» — не кажется ли Вам, что тут все идеологии, идеи и направления ни при чем (или почти ни при чем), а дело в чем-то более сложном, как бы кровном, в том, что вдруг отталкивает людей или влечет их друг к другу? Кстати, в Вашей «благосклонности», — которую Вы грозитесь отменить «в случае чего», — повинно отчасти то, что о Вас очень верно писал Свят<ополк>-Мирский, т. е. что у Вас за «религиозным оправданием демократии» и прочими новодомовскими обличьями лягушки квакают такое, о чем идейным деятелям помышлять непривычно[171]. А второе объяснение еще вернее, но о нем долго писать, и тут надо впутать слово «ангел», которое для Вас, конечно, не комплимент, раз по Соловьеву человек лучше ангела, но для меня звучит слишком лестно. А другого слова я не нахожу[172].
Ваши замечания на мою статью в «Звене» мне очень приятны — хотя я и не уверен, что Вы этого хотели. Приятно, что «лошади едят сено». Уверяю Вас, что по лени ли или по нежеланию спорить с людьми, которые в общем все-таки глупы и мало понимают о «самом важном» и, например, в стихах только и смотрят, что на «образы» или рифмы, — вот по всему этому мне «на закате дней» (не думайте, что я кокетничаю, — ощущение «заката» бывает и в 20 лет; об этом можно говорить часами, если бы уклониться в эту сторону — правда?) — на закате дней мне стало хотеться повторять, что «лошади едят сено». Не желаю возвышающих обманов и предпочитаю низкие истины[173].
