Россия для Сологуба явилась логичной в своем проявлении алогичностью. Проще, формулой 2х2=4, отягощенной гуманитарно-традиционной вещностью. Взорвать эту вещность, и в рамках нерушимой традиции освободиться от внутренней требы извечного у Сологуба выступило в качестве сверхзадачи. В итоге классическая тема любви обрела характер алчного растления, нравственные нормы – вывернутой целесообразности, а деятельная незашоренность – симптоматику той идиотии, в наклонении которой немало и «человеческого, слишком человеческого».
Абсурд Сологуба, подчеркнем еще раз, – это определение меры неизвестного не через усложнение жизни, а, напротив, ее безмерное упрощение. О Председателе уездной управы автор, например, пишет: «Он был весь как бы из двух половинок… Казалось, его живая душа кем-то вынута, и на ее место вставлена… сноровистая суетилка». Вообще, все герои «Мелкого беса» тусуются, «словно спеша окончить к сроку заданный на сегодня урок». Действовать, самопроявляться, истошно маневрировать, пока не кончится механический завод – вот способ существования всего и вся в гуманитарно-антигуманитарном пространстве Сологуба.
«Мелкий бес» переполнен негативом – культурным, социальным, криминально-курьезным. Но вот что поразительно: несмотря на изобилие отвратного, его кошмарный фокус наполнен позитивом – готовностью повествователя превратить непотребное в сферу небесного. Если принять во внимание, что со временем все сущее и впрямь становится ностальгически-наводящим, то в сегодняшней стихии «относительности» Сологуб и его Недотыкомка не менее сервильно-насущны, чем, скажем, тот же шоу-бизнес без кавычек или «Единая Россия» в кавычках. Попсово-агресивной вакханкой, умащивающей либерально-ритуальный клан со всеми его «свечками, лампадками, ладаном, ризами», пронеслась по постреформируемой России сологубовская Недотыкомка. А вослед за нею в иступленном дионисийском танце пришлепнули себя по парадному месту, самообнажились и хищно самоутвердились сонмы и сонмы «окутанных светом» партии власти менад. И продемонстрировали абсолютную сращенность правителей и поп-культуры, ибо реплика Волочковой desnuda – Волочковой обнаженной – на Центральном Телевидении по поводу того, что «Единая Россия» не столько устойчивый оборот речи, сколько устойчивая ложь, обернулась самым тоталитарным «изыманием». Все каналы ТВ, захваченные показом невиданной доселе наготы Анастасии Манящей, вдруг оставили ее – как бы захлебнулись. И почти спазматично перевели стрелку на Аллу Борисовну, хотя в одном взмете волочковской ноги обольстительной обнаженки неизмеримо больше, чем во всем эротическом ТВ-шабаше. Включая, разумеется, и Приму с ее разверзнутыми чреслами, вызывающими чуть ли не обонятельное ощущение распада…
Сологубовская Недотыкомка в сей час – это и дискурс, и идеология. Она не познается словами, ибо являет себя в невербальном знаке, подобном гексограмме. Примечательно, что само имя «Сологуб» поэту-декаденту дал Аким Волынский. А настоящее имя у его отца было даже не Тетерников, а – Тютюнников. Факт переименования сугубо внутрицеховой, но субъект после обретения знаковой фишки увидел себя объектом. И, преодолевая состояние «недо», предался саморыхлению, пересеиванию «праха» и собиранию неучтенных драгоценностей. Рассказывая о своей первой встрече с Тютюнниковым (Сологубом) в 1896 году, Иван Алексеевич Бунин свидетельствует: «И вот что произошло: уходя, бородавчатый господин вдруг задержал мою руку в своей и неожиданно ухмыльнулся; на мой же вопрос о причине этого смеха глухо ответил: «Я тому смеюсь, что все гадаю: любите ли вы мальчиков…».
Сологуб одним жестом – терпким опылением провокатива – перечеркивает свой провинциально-чиновничий зауряд-облик. И, пробив толщу обезличенности, являет нечто экстраполярное, сигналящее из «жидкого ада». Двадцать лет спустя, в 1916 году, тот же Бунин, оказавшись у Сологуба на званном вечере, так ресублимирует его эго-свободу, развившуюся из своевольных флюидов: «Он давно уже был славен, жил в достатке и собирал знаменитостей. В этот вечер знаменитостей было много. Были Горький, Андреев. Но хозяин не появлялся, предоставил принимать гостей Анастасии Николаевне Чеботаревской… Когда же вошел, то я глазам своим не поверил, на нем был смокинг, смятые и вытянутые в коленях панталоны, зеленые шерстяные носки и лакированные туфли со сбитыми каблуками…»
Бунинское наблюдение архиважно тем, что содержит в себе привкус трагифарса, отдающего поистине современным исходом. Не только вегетативно-эмоциональным, частным, а и, позволим выразиться, высокоорганизованным, доходящим до фатальной клоунады дня сего. Очень скоро жизнь Сологуба, как и уловил Бунин, оказалась в эпицентре «ревущей воды и свистящего ветра». 23 сентября 1921 года Анастасия Николаева Чеботарская в приступе душевного недуга, воспользовавшись отсутствием Сологуба, покинула дом. Оказавшись на дамбе Тучкова моста, она прилюдно бросилась в речку Ждановку. Помочь ей никто не сумел, и только 2 мая 1922 года одна из льдин вынесла тело Чеботаревской на Петровский берег. Сологуба позвали на опознание. «Это она…» – признал он, и, надев на палец Анастасии Николаевны ее кольцо, – поспешно удалился.
3.
Федю Тютюнникова, пока он не стал Сологубом, исправно наставляли. В 1891 году 20 сентября (Сологубу 28 лет) он сообщает сестре Ольге, что не хотел идти к ученику по темноте и по грязи. «Однако маменька очень рассердилась и пребольно высекла меня розгами… Пришел я к ученику в дурном настроении, припомнил все его неисправности и наказал розгами очень крепко. А тетке, у которой он живет, дал две пощечины за потворство и строго наказал сечь почаще…».
Эта реакция – сечь почаще – у подвергшегося розгам Сологуба не от природного зла. Это от позыва служить господствующему тезису в эгоцентрических рамках «про» и «контра». То есть, то экстатическое волеизъявление малого телом и духом «обрывка, обноска, огрызка», что вкупе с его дальнейшими гуманитарными сентенциями («паскудными детищами скудного воображения», как скажет он позже) и психоделическими заурядностями образовало почти мистическое инобытие. Или фамильярно-спиритуальную Недотыкомку, о создателе которой Илья Эренбург в 1923 году в «Портретах современных поэтов» высказался так: «Когда мы видим гастронома, что с удовольствием поглощает тухлые яйца, мы имеем дело не с безвкусием, а с извращенностью…».
4.
Бесспорно, разные эпохи, образуя историческое течение, только формально переходят одна в другую. В реальности же они хаотичны, сталкиваются и поглощают друг друга. И все же с Сологубом нас сближает не просто понятийная парадигма, а ее живой, новогуманитарный смысл. Его Недотыкомка в наши дни – это восприятие русского исторического бытия с позиции гипертрофированного и выветренного Эго. Именно Недоносок – Нетопырь – Недотыкомка, затребовав максимальную долю комфорта и привилегированного имиджа, как бы самим скровом своего существа в сей час возводят интимный, личностный Дворец Благоденствия. То есть Россию без начал и концов, где калейдоскоп педалируемых начинаний: сделать вот это, и это, и это – на глазах превращается в громоздкую, искусственно склеенную Нежить. В безголовое тулово с одной-единственной катехизисной установкой: продолжать смачный демонтаж, точнее, Большую Коррекцию, позволяющую обособленной особи приспособиться к квази-реальности.
В статье «Предчувствие бури» Исраэль Шамир с изрядной долей иронии называет Медведева и Путина «цветными симулякрами» («Завтра», 2011, № 13). В принципе, высокоинтеллектуальный публицист из Тель-Авива не ошибается. Однако, выставив на обозрение обоюдный, дирижируемый извне атлантизм тандема, он упускает, что и Медведев, и Путин необычайно глубоко чувствуют постнациональную и постнародрую подсветку. Что именно под воздействием неуничтожимого русского света они прибегли к страховочному типу управления, этой дуальной химере, явившей новейшую комбинацию Недотыкомки.
Как показал ход событий, особенно ливийский военный театр, сюжет двоевластия в России обернулся проблемой двойничества. То есть того подгримированного самозванства, когда на индивидуально-подкожном уровне у каждого из дуумвиров стало отслаиваться его теневое «Я» и заменять собою изначальное. Путин-антипод и Путин-соратник «зеркалят» собственный оригинал и заставляют оригинал «зеркалить» себя, двурушничающего. Медведев-антипод и Медведев-соратник проделывают, практически, то же самое, только с нажимом на то, что в натуральной медведевской конструкции вроде бы дремлет и призрак чего-то более значимого. Но на поверку оба спаринг-партнера, выпаривая из своей дипломатии расхожие арт-проекции, вызывают в сознании облик средневекового придворного шута. Того таинственного отражения монаршей тени, что во все времена являло некий ключ к двойничеству во власти как точке кричащего неравновесия.
