Артсег. Владелец вещи, или Онтология субъективности. Чебоксары, 1993.
Артсег. Как человек может мыслить о том, что он мыслит. Йошкар- Ола, 2011.
Барт Р. Избранные труды. М., 1994.
Виноградов В.В. Теория поэтической речи. М., 1963.
Гетманы Карл. От сознания - к действию. M., 1999.
Гоббс Т: Собр. соч. в 2-х тт. M., 1989-1991 Гумбольдт В. Избранные труды. - М, 1984.
Кант И. Критика чистого разума СПб., 1993.
Корман Б. О. Избранные труды по истории и теории литературы. - Ижевск, 1992.
ЛоккДж. Собр. соч. в 30-х тт., - М., 1988.
Лотман Ю.М. Тартусско-московская семиотическая школа.- М., 1994.
Потебня А.А. Слово и миф. M., 1989.
Рымаръ Н.Т., Скобелев В.П. Теория автора и проблемы художественной деятельности. Воронеж, 1994.
Спиноза Б. Избранные сочинения в 2-х томах. M., 1957.
Шопенгауэр А. Сочинения. М., 1992.
Хализев В.Е. Теория литературы. M., 2009.
Кромешное счастье – БЫТЬ…
Писатель. Издатель. Литературный критик. Теоретик литературы. Литературовед. Журналист-аналитик. Редактор. Эти слова, написанные с заглавной буквы, обозначают мощные фигуры, которые в наши дни неприметно погружаются в небытие. Сейчас такими понятиями мало кто «козыряет». Они постепенно сникли и неумолимо сходят на нет, как сошли, скажем, «культорг», «парторг», «начпрод», «нарком», «военком» и прочие общественно значимые персоналии былого Спектакля. Сегодня на Кубани, впрочем, доживает десяток-другой колхозных парторгов и какой-нибудь вполне вменяемый культорг. Только общественный вес их ничтожен. Примерно такой же, какой имеет в наши дни региональный член союза писателей или иной индивид, амбициозно называющий себя «литературным теоретиком», «текстологом» или даже «ученым-филологом».
Приверженцы литературного пера, литературные теоретики, литературные рецензенты - атавизм постсоветского, точнее, постимеперского прошлого. Ныне актуальны не «писатели» и не «литературоведы», а «авторы текста» или «скрипторы», что принципиально совсем иное. Было общество интегральное, а пришло и заполонило родное пространство - дифференциальное. И писатель, а тем более теоретик литературы в обществе, расчлененном на группы, ячейки, тусовки, стал абсолютно не нужен. Не нужен потому, что исчез, поглощенный виртуальным миром иллюзий, Читатель. Продолжающие писать и теоретизировать воображают, что они пребывают под вольно-невольным вниманием все еще вполне внушительного культурного слоя. Что они всамделишные мыслители и имеют право на приоритетное мнение. Однако никто им самостийного голоса не давал. И встреча Путина с Солженицыным явила лишь имитацию со стороны власти. Нечто вроде игры в Сталина и Горького.
Психика электората, отрешенного от библейской формулы - «в поте лица будешь добывать хлеб свой», - впустила во всеобщую жизнь праздность и профанность. Это особенно наглядно проступило в череде прочувствованных встреч президента Медведева с деятелями культуры, где в сонме престарелых звезд эстрады и нестандартных мастеров пера явное предпочтение было отдано «амбивалентным субстанциям». Таким, как эпохальный флюгер Евтушенко, Прима-Алла, храмовый педераст Моисеев, церебральный эстетик Виктор Ерофеев, чьи эманации прямиком уходят в стихию потребления, в разнузданное эпикурейство, сексуальную ненасытность и зловещий культ пира во время чумы.
Сегодня проза - все, что не стихи. А стихи - все, что в рифму или ритмическую строчку. Литература в этой связи - все, что написано. Включая Чубайса, Жириновского и Лужкова, выпустившего ко дню своего отрешения 37 книг. Кстати, «автор текстов» Лужков - единственный, кто на многочисленные инаугурации последнего десятилетия приглашал литературных критиков и теоретиков. Больше того, Павла Горелова, интенсифицированного неометодологией, сделал ведущим в телепередаче «Лицом к городу». И не без посредства его теоретико-гипотетических максим космизировал новобуржуазную деловитость и навел на нее надлежащий глянец.
У литературного критика и теоретика в интегральном обществе была высокая миссия. Подобно своего рода Демиургу, Он из всевозможных турбуленций вычленял основной жизненный экзистенциал и давал ему путевку в большой мир. То есть являл координатора, диспетчера имперского культурного дискурса. Ныне, где почти каждый второй, и не только в постлужковской Москве, мечтает с собой что-то сделать - изменить вес, овал лица, признаки половой принадлежности - литературный критик и теоретик еще более потерянная особь, чем писатель. Если писатель пытается заниматься тем, чем занимались былые «инженеры человеческих душ», то критики и теоретики занимаются тем, чего нет.
Лучший критик и теоретик, несомненно, тот, о котором даже неизвестно - существует ли он. Худший тот, который смиренно-мудро препарирует паралитературу и, негодуя на «чернуху», «трэш», «графоманию», «теоретическую недостаточность», пытается читать «Фрегат Палладу» вверх ногами, как сказано где-то у Гаспарова. Если проще, опустошает сердца, молится на гормональную терапию, причащается к международной «пьянке-колке-гулянке».
После смерти Бахтина, Аверинцева, Лихачева, Вадима Кожинова, Юрия Кузнецова и других выдающихся литперсон, началась агония литературной теории и практики. Можно сказать иначе: агония «литературного дела» вызвала смерть этих Божьих чад, как пространство внезапно лишившееся атмосферы, вызывает гибель всего живого. Возразят: а как же Проханов, Лимонов, Прилепин, Пелевин, Быков, Вера Галактионова, Мариетта Чудакова, десятки докторов филологии, претендующих на экземплярный учет? А так, что определились два типа литературного теоретика и практика. Каждое шевеление одного фиксируется масс-медиа как «прогрессивное», «либеральное», «креативное». И каждое шевеление другого, соответственно, как мало продуктивное, неполноценное.
В текущий момент первый типаж свое высокое реноме поддерживает виртуально. Сливаясь с машинерией нового поколения, он демонстрирует замечательную возможность спокойно доводить до ума каждый жест «указующей длани» и напрочь не видеть кричащие позывные Целого. Трепетное, страстное, неукротимое у него как бы застыло в мертвой зяби, а размеренное, маркировано-визионерское вышло на первый план. И - обернулось ангажансом деловой смекалке сноровистого технолога.
Мы живем на груде обломков, в среде иллюзорного благополучия, перегруженного тяжелым денежным счастьем. Рука рынка все перевернула вверх дном и превращает русский гений, русский огонь, русский космос, русское бытие, русское слово в монотонно-нонконформистское гетто. Творческий процесс, разумеется, не утихает. Продолжает живодействовать большое письмо: выходят книги, издаются журналы, ищет выхода из создавшейся тупиковой ситуации публицистика. Писателем, литературным критиком, литературным теоретиком и журналистом-аналитиком, по всей видимости, должен называться тот, кто одолел себя, победил свой страх, свое малодушие, и - воссоздает мятежную реальность с ее неуемной духовной требой. Тот, кто сам пишет, издает, а затем распространяет свои книги и чувствует свою неотделенность от происходящего.
Кокаин, героин и другие наркотики расширяют чувство «Я», но только, как известно, на миг. Вычленение миллиона технических критериев из современного текста, как и критические эскапады - такая же иллюзия. Никаких критериев хорошей прозы, критики и теории сегодня нет, потому как властвует просто «текст». Какой выход? Не оглядываться на пройденное. Не взыскивать телоса обжитого. Не с понятий начинать, не с совершенствования метода - нового или хорошо забытого старого. Но с утерянного и раздавленного чувства «Я» - то есть с отвращения, презрения к буффонаде сущего, с пересечения границ, с разрушения правил затянувшейся мерзостной игры. И если социальность – как последнее проклятье - подавляет, то литературный критик, теоретик, аналитик тем более должен действовать, исходя из смысла не какой-то позитивной социальности (ее нет сегодня и завтра не будет), а своей, укорененной в сей час, суверенности и творческой самости. В масс-медийном ристалище такое чувство «Я» - не подражание жизни, а сама жизнь. Ее высший трансцендентный и онтологический принцип.
