Тотчас раздалось и более басистое, менее дробное татаканье другого пулемета – "шварц-лозе". "Шварц-лозе" были в те дни учебными пулеметами в юнкерских училищах. А потом над крышами пробежала, как горох, винтовочная стрельба, и вдруг все смолкло.
Шонин не выдержал: "Нет, ты как хочешь, а у меня… У меня тут одни знакомые на Сенной… Ты меня не брани, Успенский…"
Чего было бранить? Я, может быть, и сам бы пошел к знакомым, да они были у меня слишком далеко: на Царскосельском, на Восьмой Рождественской…
И я остался один. И я пошел – не все ли равно куда? – все-таки посмотреть: действительно ли на Николаевский мост не пускают? Пошел в глухой уже темноте – не уверен, горели ли в ту ночь уличные фонари?
И вот, когда я проходил по Конногвардейскому мимо дома Родоканаки, на садовой решетке которого архитектор вздумал утвердить четыре негритянские головы в белых чалмах, я вдруг содрогнулся, задохнувшись. Показалось, что мне – не то в горло, не то в пищевод – со страшной силой воткнули железный лом. В ушах ухнуло, взвизгнуло, лопнуло. Я обомлел и оглох. Это выстрелила из шестидюймового орудия стоявшая в восьмистах метрах от меня за домами "Аврора". А когда человек оказывается хоть и не в плоскости самого выстрела, но где-то близко от нее, да когда еще калибр орудия велик, впечатление получается чрезвычайное.
Я не ручаюсь – правильно ли шли часы на той колонке на набережной Мойки. Я не знаю, много ли времени прошло с минуты, когда я засек по ним час до залпа "Авроры". Но для меня, для моей памяти, эти две временные отметки оказались с того мига связанными навек…
Я вернулся домой только уже на свету, 26 октября, – вернулся в новом мире, хотя и не представлял себе масштабов того, что произошло.
Было бы глубоко неправильно, если бы я судорожно пытался как-то восстановить теперь остальные часы ночи, прояснить маршрут моих блужданий по тревожному, но еще не могущему успокоиться после пароксизма борьбы и победы городу. Знаю, что возвращался я на свою Зверинскую кружным путем: не то через Троицкий, а может быть даже и через Литейный мост.
Я теперь знаю, что кроме "Авроры" в ту ночь стреляла по дворцу и Петропавловская крепость. Но я совершенно не заметил этих выстрелов.
Люди охмелевшие нередко вспоминают случившееся с ними только полосами, участками: от и до – помнит ясно, а потом – словно непроницаемая пелена, как небытие. Возможно, даже пассивное участие в событиях такого напряжения и такого масштаба, даже простое присутствие при них, создает в сознании невольного свидетеля нечто вроде такого же прерывистого выключения сознания. А раз это так, я не хочу вовлекать читателей в сложный процесс "довспоминания": я и сам с трудом могу разобраться в архиве памяти.
Отоспавшись и проснувшись, я решил теперь-то уж обязательно проехать в деревню Мурзинку, к Васе Петрову (я уже о нем говорил). Вася был на моем горизонте единственным, настоящим, стопроцентным пролетарием, рабочим с "Обуховца", да еще года на три старше меня. Его даже в армию не брали по броне: завод был военизированный, сталелитейный. Он мне в тот миг был нужнее всего мира. Он мог все разъяснить.
Я вышел на Зверинскую, на крепенький морозец, под колючий остренький снежок, сухой, как мелкая манная крупа. На первом же доме я увидел четырехугольник бумаги – воззвание или листовку. Несколько человек молча читали. Я подошел:
"К гражданам России!"
Обращение сообщало о низложении Временного правительства, о том, что власть в городе перешла в руки Петроградского Совета.
Я не могу сказать, чтобы у меня в тот миг возникло какое-либо определенное отношение к случившемуся. Со злорадством подумал я только о Керенском, – уже рассказывали, как он в бабьем платье бежал из Петрограда.
Рядом со мной стоял невысокий господин. Чиновник, может быть – учитель казенной гимназии. Он покосился на меня.
– Так-то, молодой человек! – сказал он весьма не определенно.
– Вот так-то! – ответил и я ему в тон.
А что я мог сказать другое? Я же – опять-таки – ничего еще не знал. Я не был пророком. Я не был большевиком. Я не был и Джоном Ридом, чтобы осмыслить это все. Я был еще мальчишкой.
Но кое-что я уже начинал понимать.
Час спустя я ехал на паровичке по Шлиссельбургскому проспекту. Я был тепло одет и взобрался на империал, на крышу. Не могу сказать где, остановка паровой конки пришлась прямо против окраинного жалкого кинематографа. У входа в кинематограф, прислоненный к стене, стоял грубо нарисованный зазывной плакат; он извещал о том, какие в этом кинотеатре приготовлены для зрителей в перерывах "аттракционы". На плакате были изображены странные существа – не то зверушки, не то карлики, – а надпись гласила:
Последние дни!!!
Всемирно известный клоун-престидижитатор [45]
Анатолий АдаДУРОВ с его антропологической группой собачонок
Я некоторое время вчитывался в эту нелепицу, и вдруг что-то точно защелкнулось у меня в мозгу. Что-то сработало в сознании или в подсознании… За этим дурацким, аляповатым, – не то что лубочным, а просто мерзким – плакатом, за этим "АдаДУРОВ", с претензией на известную цирковую династию Дуровых, за этими "антропологическими" (эва, какую образованность показал!) собачонками, за сопливым мальчишкой в разлатых валенках, пялившим глаза на такую красоту, за всем обликом этого "храма" рекламы и искусства я, как при вспышке магния, увидел вчерашний "антропологический" мир. Тот самый, в котором мы все до этого дня барахтались. С такими вот кинематографами, с борделями, с денежными мешками, с провалившимися крышами окраин, с "Ляли-няниным" бедным "углом" на аристократической Сергиевской, с наглыми люстрами ресторанов "Донон" и "Медведь", с "дневниками происшествий", бесстыдно рекламирующими и выстрелы, и уксусную эссенцию ночных самоубийств, с войной до победы…
И вдруг холодом по душе, библейским "менэ-текел-фарес" [46] резнул меня другой, тайный, еще невнятный смысл тех слов, на которые я глядел:
Последние дни!!!
А что, если и на самом деле – последние?! Если кончились навсегда времена "антропологических собачонок"? Если завтра настанет другое время – Время Людей?
Вероятно, это прозвучит странно, но мне все-таки кажется, что, если из тогдашнего нелепого, по-настоящему ничего еще не понимавшего гимназиста сложился в конце концов зрелый человек и даже советский литератор, – нельзя исключить из ряда причин этой метаморфозы и ададуровский плакат.
Само собой, не в нем дело. Дело в том мгновении, когда я его увидел. Дело во всем предыдущем и во всем, что за этим последовало. Но скажу прямо: он щелкнул в надлежащий миг затвором моего внутреннего фотоаппарата, и снимок, получившийся от этого щелчка, остался жить навсегда.
…А Васи Петрова я так и не застал в Мурзинке. За месяц до этого Вася перевелся на какой-то завод в Таганроге. Он исчез для меня навсегда, и я никогда не перестану горевать об этом.
ПЕРВЫЕ ШАГИЕсли бы от меня потребовали подобрать к этой главе моих "Записок" надлежащий эпиграф, я бы, наверное, предложил вместо него напечатать под заголовком очень известную в начале века репродукцию скульптуры Федора Каменского "Первый шаг". Получилось бы трогательно и – совершенно непохоже. Но к названию подошло бы, как по мерке.
Когда молодой человек рвется в литературу, он не стремится при этом поступать оригинально, не так, как другие. Где ему думать об этом? Не все ли равно как? Как все, так как все, лишь бы добиться!
Но лет пятьдесят спустя после своего "первого шага", припоминая, как все это случилось, он с удивлением обнаруживает: скажи на милость! Вышло-то – и как у всех, и в то же время – по-своему.
Так бывает обычно и с первой любовью: ничего особенного, а все – свое!
Вот только не очень просто установить: а что считать этим "первым шагом"? Особенно у меня: я отнюдь не "спикировал" в литературу соколом с неба. Скорее, я осторожненько вполз в нее, как уж. Что было, то было – ничего не попишешь!
Но "первые шаги", конечно, были и у меня. И "самый первый" получился, я бы сказал:
Не с той ноги
К 1916 году (к моим шестнадцати годам) я здорово насобачился писать стихи. Прямой угрозы, что из меня получится ведущий поэт эпохи, правда, не возникало, но стихи были не хуже многих других.
Не в этом дело, что мне они нравились до чрезвычайности. Мои сверстники гимназисты одобряли их безусловно. Они их, как тогда выражались, "гутировали" [47].
А ведь тогдашний гимназист в этом смысле был отнюдь не лыком шит. Винавер у нас изучил все работы ОПОЯЗа. Боря Курдиновский от доски до доски знал теоретические труды Андрея Белого. Какие были у меня основания не верить их оценкам? Все мы тогда читали и "Зарево Зорь" и "Колчан". На столах у нас лежали тут "Весы", там – "Аполлон"… И "Садок Судей" был для нас не в диковинку.
