— Нет…
— А что же ты не идешь в класс?
— Не знаю, куда идти, — говорю.
— Как не знаешь? Разве твоя мама не была на родительском собрании?
— Нет…
Краснею. Боюсь, ох сейчас прогонят.
— Очень плохо, — строго говорит женщина. — Как же нам теперь с тобою быть? Первых классов у нас — четыре…
— Не знаю…
Не могу удержать слезы.
— Ну — ну, — говорит женщина и улыбается. — Такой большой мальчик, а плачешь.
— Да — a, вам-то хорошо… А меня теперь в школу не примут.
— Ладно, ладно, — смеется женщина. — Не плачь. Эх ты, ревушка — коровушка. Никто тебя не прогонит. Ну, успокоился? Вот так. А теперь пойдем искать твой класс. И, кстати, сними шапку. Когда входишь в помещение, а особенно в школу, надо обязательно снимать головной убор.
— Я это знаю, — говорю. — Только понимаете… Мне без шапки никак нельзя… Вдруг меня продует?!
— Не бойся. В школе очень тепло и сквозняков нет…
— А можно не снимать?
— Какой ты упрямый! — сердится женщина. — К тому же, я вижу, ты совсем не слушаешься взрослых. А нам в школе такие не нужны. Если ты не снимешь шапку, можешь идти домой.
— Ой, сниму…
Снимаю. Женщина мельком смотрит на мою голову. Чувствую, что она еле — еле сдерживает смех.
— Кто тебя так остриг? — спрашивает.
— Бабушка. Только у нее — ножницы тупые. Вот и получилось так…
Я опять готов зареветь. Женщина смеется. Хохочет. Но совсем не обидно.
Я смотрю на нее сначала мрачно, потом, представив свою голову, остриженную под овцу, тоже смеюсь.
Ох и посмеялись мы! У меня даже живот заболел. Я сразу скислился.
— Ты чего? — спрашивает. — Неужели обиделся?
— Да что вы, — говорю. — Только я подумал, что меня мальчишки задирать будут. Да еще овцой прозовут. А кому такое понравится?
— Верно, — говорит, — никому не понравится. Поэтому пойдем ко мне в кабинет, подумаем, что можно сделать с твоей прической.
Тут я сразу догадался, что она директор. Меня даже дрожь прошибла.
— Ты вроде испугался? — спрашивает.
— Нет, — говорю.
А сам зубами стучу. Стучу как заводной. Никак не могу остановиться. Так испугался.
— А вы меня… из школы…
— Не бойся. Из школы тебя никто не выгонит. Разве ты виноват, что у вас ножницы тупые?
И правда, разве я виноват?! Улыбаюсь. Иду за ней.
Большая комната. Письменный стол. На стене чей-то портрет.
Женщина достает из стола ножницы. Смеется:
— Как тебя зовут? А то и не знаю, кого стричь буду.
— Сережа, — говорю. — Сережа Васильев…
— А меня зовут Ирина Викторовна. Вот мы и познакомились… А теперь подставляй голову.
Сажусь. Она начинает щелкать ножницами, как заправский парикмахер. Руки у нее — ласковые, нежные, быстрые. Веселые руки. Мне хочется прижаться к ним лицом и сидеть долго — долго, не шевелясь, — такие они добрые.
Доброта… Не понимаю, почему люди прячут тебя друг от друга?
А может быть, так надо? Так и должно быть? Надо прятать тебя, чтобы в нужные, именно в нужные минуты ты океаном врывалась в человеческое сердце? Топила его в своих волнах?
Нет, тебя нельзя прятать, доброта! Тебя надо беречь. Охранять. И дарить тем, кто тебя заслуживает. Иначе ты перерастешь в злобу.
Надо быть добрым. Терпимым к людям. К людям, которые порой кажутся ненужными, смешными или злыми. К людям, с которыми мы каждый день встречаемся и о которых почти ничего не знаем. Или не хотим знать.
А что, если им нужна наша доброта? Так нужна, что они погибнут без нее. А мы не думаем об этом. А сами они об этом не скажут.
Не прячьте доброту. Ведь она, как и все другое, умирает…
— Готово, — говорит Ирина Викторовна. — Теперь вполне прилично.
Я ищу глазами зеркало.
— Какой требовательный молодой человек, — смеется она. — Ему и зеркало подавай…
Дает мне круглое карманное зеркальце. Смотрю на себя — ничего. Дразнить не будут.
— Спасибо, — говорю. — Большое спасибо.
— Пожалуйста. Только в следующий раз ты уж не стригись так. Ладно?
— Ладно, — говорю.
Зазвенел звонок. Мы пошли искать мой класс.
В первом «А» учительница сказала, что я — не ее.
В первом «Б» — то же самое.
В первом «В» — наконец-то! — я оказался в списке.
— Иди учись, — сказала Ирина Викторовна. — Смотри, чтобы мне на тебя не жаловались.
— Не будут, — заверил я и уселся за первую парту.
— Это место уже занято, — сказала учительница. Глаза ее зло смотрели сквозь очки. Она была похожа на сову. — Вообще, я не знаю куда тебя посадить… Класс переполнен.
— Да поместимся, — заулыбался я.
— Чего это ты такой веселый? Не на утренник пришел, а в школу. Если б не Ирина Викторовна, я бы тебя за родителями послала. Почему опаздываешь? Да еще в самый первый день занятий…
— Я больше не буду…
— «Не буду, не буду»! Все вы так говорите. А сами не даете работать. И как только не стыдно!
«И чего это она? — думал я. — И за что это она меня ругает?»
Когда она наконец выдохлась, я спросил:
— А можно, я с кем-нибудь втроем сяду?
— Садись, — буркнула она.
Я сел рядом с двумя мальчишками и целый час просидел глядя в одну точку. Даже не шевелился.
Ура, ура, ура!!! Мать получила карточки. Продуктовые карточки! Карточки, по которым мы будем получать хлеб!
Вот они. Я держу их в руках. Мне кажется, я держу хлеб.
— Не порви, — говорит бабка.
— Да ты что!
Карточки, продуктовые карточки! Вы еще не забыли их? Или уже забыли? И не вспоминаете? И не помните, как они выглядят? Как пахнут карточки — право на жизнь? Карточки — билеты в мечту? Карточки — оглушительный запах хлеба?
Не верю, что вы забыли. Их нельзя забыть…
А если забыли, значит, забыли многое. Значит, забыли войну, холод, голод, тоску, дожди.
А если забыли, значит, забыли, что каждый день надо драться за мир, солнце, хлеб, улыбки. Каждый день надо сражаться за то, чтобы нигде, никогда, никто не держал в руках карточки и не плакал над ними от счастья.
Я прыгаю по комнате. Я целую карточки. Я целую хлеб, хлеб!
Бабка отбирает у меня карточки.
Я ору:
— Ура, ура, ура!!! Карточки, карточки, карточки!
А в магазинах стоят люди. Они держат карточки. И продавцы отрезают талоны от карточек. И люди несут хлеб.
А карточки прячут, чтобы не потерять. Никак нельзя терять карточки. Слишком суровое время для того, чтобы терять. Потеряешь — будешь без хлеба. Никто не даст новых карточек…
А продавцы режут хлеб. И люди просят:
— С довеском, пожалуйста.
Потому что очень хочется есть. И качает от голода. А когда идешь домой, можно съесть довесок. Маленький кусочек жизни.
И люди несут хлеб. И едят довески. И ломают от довесков маленькие кусочки. И сосут их, как конфету.
А хлеб тает во рту. А хлеб — совершенно невероятный — такой вкусный. И почему эти довески такие маленькие?!
Карточки, карточки, карточки!
Скоро и я пойду в магазин за хлебом. И буду просить:
— С довеском, пожалуйста…
И буду по кусочку есть довесок. Сосать его, как конфету…
Скоро и я пойду в магазин за хлебом.
Наконец-то! Я иду за хлебом.
Обычно за хлебом ходила бабка или мать. Но сегодня бабка прихворнула, а матери — некогда, и послали меня.
Я взял карточки и пошел.
За мной увязался Султан. Так звали пса, которого подарил мне Сенька Барсиков. Султан был инвалид. Задняя лапа у него перебита. Сенька говорил, что это немцы покалечили Султана. Они всех собак убивали, а Султана только подстрелили.
Султан, вероятно, был самой обыкновенной дворнягой. Но зато какой умница! Он даже сам и дверь стучался. Стучит и стучит, пока не впустят.
Я сразу его полюбил. И он меня. Куда бы я ни пошел, он обязательно за мной увязывался. И никак его не прогонишь.
У нас все Султана любили. И мать. И бабка. Только Николай Палыч ворчал:
— Негодная скотина. Хлеб задарма ест…
Магазин был недалеко. За несколько кварталов.
Я шел не торопясь, сжимая в руке заветные карточки.
На углу стояли мальчишки и хохотали на всю улицу. Я знал их. Это местные хулиганы Васька Гнус, Витька Телок, Жора Керя и гроза всей нашей улицы Колька Фикс. О нем говорили, что он ворует. Ребята то ли с восторгом, то ли с испугом называли его уркой.
Я был тихий малый, и меня часто колотили. К мальчишкам со своей улицы я относился с недоверием, а Кольку и его друзей просто боялся.
Они увидели меня и перестали смеяться.
Я никак не мог разойтись с ними. А удирать было стыдно.
Я шел на них. А они молча смотрели на меня. Я сжался, приготовился к их насмешкам, но они молчали. И от этого становилось еще страшнее.
Когда я поравнялся с ними, Витька Телок сказал:
